«17 июня… Происходили отрядные маневры… Кшесинская-вторая мне положительно очень нравится».
«30 июня. Красное Село. Дело на горке сильно разгорелось… Был в театре, разговаривал с Маленькой К. перед окном (ложи)».
В Париже она вспоминала, как он стоял в окне ложи, а она на сцене перед ним. И опять разговор кончился пре-лестным ничем. А потом он пришел проститься: он уезжал в кругосветное путешествие.
«1 июля… В последний раз поехал в милый Красносельский театр проститься с К. Ужинал у мамґа до часу».
Она его не понимала. А все было так просто: ожидание Аликс Г. Он сохранял верность.
Теперь Маленькая К. ежедневно читает газеты — она следит за его путешествием. И вот приходит весть, повергнувшая в изумление Петербург: на улице маленького япон-ского городка на наследника напал полицейский и рассек ему голову мечом. Николай чудом остался жив.
Столица полна слухов. Фантастические версии о некоей любовной истории, недопустимом ухаживании чрезмерно предприимчивого Николая (она, уже понявшая характер своего робкого воздыхателя, не поверила). Наконец, нападавший был объявлен сумасшедшим фанатиком.
«27 апреля 1891 года. Прибыли в Киото: глаза просто разбегаются, такие чудеса видели мы. Видели стрельбу из лука и скачки в старинных костюмах… В девять отправились с Джорджи (греческим принцем Георгием, сопровождавшим его в путешествии. — Авт.) в чайный домик. Джорджи танцевал, вызывая визги смеха у гейш».
«Но и во сне воды Джиона текут под моей подушкой». Джион — квартал чайных домиков в Киото, сотни гейш заполняли его улочки. Обитательницы чайных домиков — парчовые куклы в затканных золотом кимоно. Японская эротика — утонченнее и чувственнее грубых предложений любви на европейских улицах… Заканчивается чайная церемония… Все дальнейшее остается тайной…
«29 апреля. Проснулся чудесным днем, конец которого мне не видать, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога.
Из Киото отправились в джен-рикшах в небольшой город Отсу…
В Отсу поехали в дом маленького, кругленького губернатора. У него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь. Тут Джорджи и купил свою бамбуковую палку, сослужившую через час мне такую великую службу. После завтрака собрались в обратный путь, Джорджи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера. Вы-ехали в джен-рикшах и повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы, над ухом. Повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблей в обеих руках. Я только крикнул: «Что, что тебе?»… И выпрыгнул через джен-рикшу на мостовую. Увидев, что урод направляется ко мне и что никто не останавливает его, я бросился бежать по улице, придерживая рукой кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны… Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джорджи, бежавшим за преследовавшим меня полицейским… Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава Богу, все было окончено. Джорджи — мой спаситель, одним ударом своей палки повалил мерзавца, и, когда я подходил к нему, наши джен-рикши и несколько полицейских тащили того за ноги. Один из них хватил его его же саблей по шее. Чего я не мог понять — каким путем Джорджи, я и тот фанатик остались одни, посреди улицы, как никто из толпы не бросился помогать мне… Из свиты, очевидно, ни-кто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей, даже принц Ари Сугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне пришлось всех успокаивать и подольше оставаться на ногах. Рамбах (доктор) сделал первую перевязку и, главное, — остановил кровь. Народ на улицах меня тронул: большинство становилось на колени и поднимало руки в знак сожаления. Более всего меня мучила мысль о беспокойстве дорогих папґа и мамґа, и как написать им об этом случае».
Поразителен возглас Николая в эту гибельную минуту, записанный им самим: «Что, что?..»
Через 27 лет тот же возглас Николая и тоже в гибельную минуту — когда он стоял в том полуподвале в Екатеринбурге — запишет его убийца Юровский…
Итак, в 1891 году, уже во второй раз в жизни, он избежал смерти. Николай начинает ощущать себя под защитой Его. Он не дает ему погибнуть. Значит, у него иное предназначение?
«1 мая. Токио. Я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика. Мне также, как прежде, люб их образцовый порядок и чистота, и, должен сознаться, продолжаю засматриваться на…, которых издали вижу на улице. Принят микадо в одиннадцать часов…»
Отец велит ему возвращаться в Петербург. И опять все радостно, жизнь — бал. Во Владивостоке он участвует в закладке Великого железнодорожного пути через всю Сибирь. И веселое путешествие по сибирским рекам, с картежной игрой, попойками — праздник вторично избежавшего смерти.
На обратном пути он посетит Тобольск.
«10 июля 1891 года. В семь часов пришли в Тобольск при тусклом, сером освещении; на пристани, как всегда, встретил городской голова с хлебом-солью, граждане города Тюмени, ремесленное общество с блюдами и почетный караул… Сел в коляску, поехал на гору в собор, — по оригинальным дощатым улицам города. Из собора пошли осматривать ризницы, где хранится большинство предметов, относящихся ко времени покорения Сибири. Поехал в музей, здесь меня более всего интересовал колокол, сосланный из Углича за то, что он бил в набат в день смерти царевича Дмитрия…»
Впоследствии и он сам, как этот колокол, будет сослан в Тобольск. В том грядущем, пока еще далеком 1918 году нового XX века, арестованный, он будет пытаться увидеть из-за забора краешек улицы и город, которым любовался в дни юности.
Он вернулся. Не останавливаясь в Петербурге, он приезжает к родителям в Красное Село.
«7 августа 1891 года. Странно было, что не надо никуда ехать, и не будет больше ночлегов с поздними приездами и ранними отъездами».
Прежняя размеренная жизнь вступает в свои права.
«7 декабря. Великолепно выспавшись… после кофе отправились в санках… Наслаждался в своей сибирской дохе…»
«15 декабря. Утром принимал целый воз бумаг из Государственного совета и Комитета министров. Просто не понимаю, как можно поспеть в одну неделю прочесть такую массу бумаг. Я постоянно ограничиваюсь одним-двумя делами, самыми интересными, остальные идут прямо в огонь».
«31 декабря. Не могу сказать, чтоб сожалел, что 1891 год закончился. Он был, положительно, роковым для всего нашего семейства: смерть тети Ольги (матери его друзей, Михайловичей. — Авт.)… болезнь и долгая разлука с Георгием (братом. — Авт.), и, наконец, мой случай в Отсу — все следовало быстро, одно за другим. И голод присоединился к этим тяжелым несчастьям. Молю Бога, чтобы будущий год не был похож на прежний…»
И опять наступил март.
«5 марта 1892 года. Мамґа говорит, что меня почти не видит, так много я шатаюсь, но, то не мое мнение, мне кажется, в мои годы так и следует».