– Навестить тебе надо, матушка, Троице-Сергиеву лавру, – говорит фаворит.
«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение... И я с радостью вняла призыву соколика».
Она идет по двору Троице-Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.
– В блуде живешь!..
– Покайся, государыня! Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь и к вину грязь».
– Освяти жизнь таинством брака, государыня!
И расступаются монахи – Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени.
– Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!
– Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги... Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу.
Екатерина заплакала.
«Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену. Но я поняла, что придется что-то делать. Мне надобно было показать, что он отнюдь не всесилен. Было два выхода обуздать этого забавного безумца. Удалить его вообще – но он мне нужен, мне нужна эта беспощадная, страшная мужская воля. О, если б я была мужчиной!.. Оставалось второе – удалить его из опочивальни. Это, конечно, жаль, ибо сей господин – самый презабавный чудак, которого я видела в наш железный век... Короче, советоваться с ним сейчас в деликатных вопросах касательно женщины, именующей себя плодом тайной любви императрицы с фаворитом, означало родить новые сцены... А я устала от прежних. Так что, как всегда, пришлось...»
Она позвонила в колокольчик. И появился тот молодой красавец -новый секретарь Петр Васильевич Завадовский.
– Князя Вяземского пригласите ко мне.
Завадовский восторженно смотрит на императрицу, будто не слыша приказания.
«Конечно, он ничтожен, да прелесть! Что делать... Григория Александровича придется удалить из опочивальни».
– Я прошу вас, Петр Васильевич, душа моя, – совсем нежно повторяет Екатерина Завадовскому, – попросить ко мне князя.
В кабинете князь Вяземский и Екатерина.
– Какие новости из Петербурга об известной женщине? Князь внимательно глядит на императрицу:
– Жить ей осталось недолго, как пишет в своем последнем донесении князь Александр Михайлович.
– Но не могу же я с ней встретиться?.. – вдруг говорит императрица. Князь, как всегда, понимает.
– Вы должны с ней встретиться.
– Нет, нет, не уговаривайте, это невозможно!
– Ваше величество, я ваш преданный раб, но я смею настаивать на встрече с известной женщиной.
«Это самое в нем ценное – он всегда настаивает на том, чего хочу я сама».
– Если я на это соглашусь... вы знаете наш двор... это стая борзых. Нигде в мире нет таких сплетников. Немедля распространятся слухи, что сия авантюрера что-то из себя представляет
– Никаких слухов не будет, покуда вы в Москве. Именно потому я настаиваю на этой встрече сейчас Мы сообщим о вашем легком нездоровье. И вы сможете отсутствовать несколько дней. Одновременно дадим в газете сообщение о какой-то аудиенции, данной вами в это время в Москве какому-нибудь лицу... Никому и в голову не придет!..
– Подите с богом, князь, – прервала государыня, – я должна все об думать.
Она вернулась к письменному столу.
«Ах каналья, ах бестия, проделать из-за нее такой путь... Однако пора приниматься за письмо к Гримму...»
«Пишу вам из Коломенского, где по случаю нездоровья провожу в праздности уже несколько дней. Том Андерсон, моя любимая левретка, сидит напротив меня в кресле и лает в открытое окно на судно, поднимающееся по Москве-реке. А я, пользуясь временем болезни, решила написать очередную пьесу. Надеюсь, у нее будет счастливый конец. Вы знаете, как я ценю в искусстве все радостное и веселое. По моей просьбе у нас даже Танкреда играют с благополучным концом...»
Коломенское.
Из дворца выходит князь Вяземский в сопровождении офицера в гвардейском мундире и в серебряной каске с черными перьями, надвинутой на лицо.
– Карету князя Вяземского, – кричит слуга.
Карета выезжает из ворот Коломенского на большую дорогу.
На следующий день карета, сопровождаемая эскортом гвардейцев, въезжает в Петропавловскую крепость. Эскорт остается у ворот, карета громыхает по крепостному двору.
Петропавловская крепость. В помещении коменданта князь Вяземский и комендант.
– По повелению матушки велено допросить арестантку доверенному лицу от государыни.
– За князем Александром Михайловичем посылать... или как? – усмехаясь, спрашивает комендант.
– Князя Голицына извещать не следует, дабы не плодить ненужных обид.
Князь Вяземский и офицер входят в камеру.
На кровати лежит Елизавета. Два солдата и капрал сидят на стульях в углу комнаты. Тускло горит свеча.
– Оставьте нас, – приказал Вяземский.
Караульные вышли из камеры. Вяземский вопросительно посмотрел на гвардейца. Тот слегка наклонил голову. Вяземский встал и тоже вышел из камеры.
В камере остались двое: Елизавета, лежащая на кровати, и офицер, молча сидящий в углу.
Наконец с кровати послышался голос Елизаветы:
– Я тоже любила носить мужские костюмы, Ваше величество.
Офицер усмехнулся, снял каску, положил рядом. Длинные волосы закрыли лицо. Екатерина отодвинула волосы и потянулась было приподнять свечу, чтобы осветить кровать.
– Не надо, Ваше величество, – послышался резкий голос с кровати, – если вы хотите узнать, красива ли я, это надобно было делать несколько раньше. А я знала, что вы придете... Я давно поджидаю вас, Ваше величество.
– Мой приход, голубушка, ровно ничего не значит.
– Напротив, он означает, что Ваше величество действительно столь проницательны, как об этом говорит вся Европа. И вы давно почувствовали, что я могу сообщить вам нечто, что никому другому не сообщу...
Приступ кашля прервал ее.
«Я не люблю лести. Но почему-то самая грубая лесть всегда обезоруживает меня...»
– ...Вы очень больны.
– Да-да... И притом в нынешнем моем положении...
– Я распоряжусь, чтоб впредь караульных вывели из вашей камеры.
– Вы действительно очень добры. Жаль, что мне недолго пользоваться добротой Вашего величества, этим ливнем благодеяний...
Она опять помолчала. Молчала и государыня.
– Итак, Ваше величество, – наконец сказали из темноты, – она есть.
– О ком вы говорите? – прошептала Екатерина,