Стало так тихо, что Сергей услышал, как где-то в глубине древесной кроны переступила с ноги на ногу какая-то пичуга. Он вздрогнул, когда безмолвие нарушил натужный вдох команданте.
— Ты устал и не понимаешь, что говоришь, — ледяным голосом сказал Че. — Ложись спать. Завтра у нас тяжелый день.
Голоса затихли. Какое-то время на самой грани восприятия Сергей еще слышал, как перешептываются испуганные боливийцы, но потом постепенно начал задремывать. Краем сознания он понимал, что стоит в ельнике на окраине Битцевского парка, что ему надо идти, чтоб не опоздать на какую-то важную встречу, и запах хвои и выхлопных газов с Балаклавского проспекта мешался с тяжелым духом гнилой болотной воды и прелых листьев.
На рассвете на дерево, под которым Сергей растянул свой гамак, прилетела пара туканов. Сварливо перекрикиваясь, они сбивали своими огромными клювами плоды и шумно перелетали с ветки на ветку. Пора было идти: если партизаны не заблудились, сегодняшний переход должен был стать последним на пути к башне, где монахини сторожили душу Чиморте.
Толстые деревянные столбы с лицами идолов. В темноте сухая трава отливает серебром, и серебряными кажутся стволы берез… Сергей потряс головой. Большая поляна посреди парка была ориентиром, точкой, у которой нужно было свернуть под углом налево и найти диагональную тропинку, еле заметную в подлеске, перегороженную ветвями… Сергей со вздохом достал мачете.
Четверть часа спустя он стоял посреди ночного лесопарка, шаря под ногами желтым лучом фонарика в поисках тропинки. Батарейки садились. Еще немного — и он останется в темноте, самым глупым образом заблудится в московском парке. Сергей сделал несколько шагов вперед, тихо ругаясь и раздраженно отмахиваясь от веток кустарника.
Впереди мелькнул огонек костра. В этом было что-то очень понятное и невероятно древнее, отзывающееся в самой глубине души — смотреть из леса на языки прирученного пламени, которые мерцали за деревьями, обещая тепло, безопасность и пищу. Сергей ринулся напрямик и вскоре вышел на мыс, образованный тремя сходившимися здесь оврагами. Где-то внизу еле слышно причитал ручей, тихо потрескивали угли, и языки костра метались и дрожали, отраженные в очках Рафаэля.
Зеленовато-коричневая жижа, разлитая из термоса по двум кружкам, исходила паром. От нее пахло прелыми листьями и еще чем-то острым, почти животным — незнакомый, тревожный запах. Сергей поерзал на сыром бревне, стараясь сесть так, чтоб его многочисленные сучки и выступы поменьше врезались в зад. Рафаэль все вещал в том отточенном поколениями эзотериков стиле, который дает ощущение великой мудрости и при этом не несет ни капли конкретной информации. До сих пор Сергей сталкивался с такими текстами только в письменном виде и теперь с изумлением обнаружил, что некоторые слова Рафаэль умудряется произносить так, что сразу понятно — написаны они были бы с большой буквы. Энергия, Сила, Путь… Сморщившись, Сергей отхлебнул из кружки. Рафаэль на секунду смолк, маниакально поблескивая очками, приложился к своей порции и снова заговорил. Теперь речь шла об Очищении — духовном и телесном. Горячая травяная жижа подкатывала к горлу, и от проповеди начинало тошнить уже в буквальном смысле.
— Что ты имеешь в виду под Очищением? — осторожно спросил Сергей. — И чего ты мне все эти салфетки пододвигаешь?
Рафаэль слегка смутился.
— Понимаешь, из тебя будут выходить шла… нет-нет, темная психическая энергия. Все дурное, что накопилось за жизнь… Выходить будет.
— Каким образом выхо… Твою мать! — сдавлено вскрикнул Сергей, перегибаясь через бревно.
— Бородинский хлеб, несомненно, просто олицетворение мирового зла, — процедил он через несколько минут. Рафаэль серьезно кивнул. — А предупредить нельзя было?
— А ты бы тогда пришел?
— Я что, псих, по-твоему? — спросил Сергей. Его трясло от слабости, колени казались ватными, а горло драло от желудочной кислоты.
— Ты вроде жаловался на глюки, — усмехнулся Рафаэль, на секунду теряя свою непроницаемую серьезность. Сергей издал неопределенный звук, но Рафаэль уже снова обрел торжественный вид. — Выпей, — сказал он, протягивая кружку, и Сергей почему-то снова хлебнул настой. — Ты должен избавиться от лишнего, чтобы суметь заглянуть за грань между мирами. Только так ты сможешь обрести…
Сознание художника будто раздвоилось: с одной стороны, он понимал, что связался с ловким жуликом, подрабатывающим на желающих странного клиентах. С другой — уже догадывался, что все не так просто. Аяваска брала свое: мир становился мягче и податливее, он колебался и мерцал, в нем появились прорехи, в которые виднелась невыразимая изнанка. Сергей подумал, что бессмысленность эзотерической болтовни, не от глупости или желания запудрить мозги неофитам, а от невозможности выразить знание на языке, приспособленном совсем к другим задачам. Возможно, в языке индейцев, где аяваска — часть жизни, и каждый хоть раз, да заглядывает в Нижний Мир, есть нужные слова — так же, как у эскимосов есть слова для каждой из разновидностей снега…
Темнота парка наполнялась светлыми, как снег лунной ночью, пятнами. Контуры предметов светились синеватым пламенем, светящиеся пятна превращались в разноцветные, Сергей привычно попытался определить краски и бросил — неназываемые, непередаваемые оттенки… Да и зачем их изображать, имитировать жалкими человечьими средствами, если он сам уже один из этих невыразимых оттенков, сгусток силы, растворяющийся в свете, часть гениальной картины, единое целое с костром, деревьями, Рафаэлем, спящим скворцом в кусте боярышника, Юлькой, аяваской — бесконечно мудрым существом с зелеными глазами, непроницаемыми, как воды Парапети…
В мире нет зла, шептал дух, все зло — лишь в тебе, это оно тянет тебя назад… Сергей попытался остаться, уцепиться хоть за что-то, чтоб избежать падения, но свет протек сквозь пальцы, и его поволокло вниз, к костру. На минуту привычный мир вернулся — темный парк и вялый огонек, пляшущий на угле из супермаркета. Но тут Сергей вспомнил, сколько в нем зла, и содрогнулся от отвращения. Его снова вырвало, будто в попытке исторгнуть из груди шершавый, непроницаемо-черный, невыносимо тяжелый шар, который тащил все ниже и ниже, во тьму, населенную тенями, полными древнего ужаса.
Где-то рядом был Зверь. Сергей не видел его, но ощущал его присутствие, как горячее дыхание бесконечных болот, тяжелое биение сердца сельвы, ток ее темной крови. Он понял, о чем Че Гевара шептался ночами со своими людьми. Чиморте готов был пробудиться, и все были равны под его жадным взглядом. Он хотел жизни, он хотел горячей, кипящей крови; джунгли мгновенно затягивали нанесенные земле раны, когда он шел, неся свободу всем и каждому — свободу от всего.
Волосы на затылке Сергея зашевелились, и спину облило ледяным холодом. Он хотел бежать, но тело не слушалось; он вяз в ядовитой трясине Нижнего Мира, в которой растворялась привычная реальность, он пытался вернуться, но лианы спутывали ноги, и дыхание болот проникало в легкие, делая кровь густой и тягучей, как настой аяваски. Чиморте повернул голову, шаря взглядом; за его спиной багрово пламенели стены храма, а за ними угадывалась невообразимо древняя башня, порождение разума настолько чуждого, что сама мысль о нем грозила безумием…