— Да нет же! Оно само так получилось… случайно.
— Но рука левая.
— Я их путаю… Да какая разница! Я уже все отменила. К лучшему же вышло?
— Да. К лучшему, — задумчиво ответил Алекс. — Давай я тебе мясо порежу, а то до ночи здесь просидим, а тебе еще собираться.
Из дневника Дитера. Ятаки, ноябрь, 2010 год
На выходные собирался съездить в город: отец одного из учеников одолжил мне лодку и научил кое-как с ней справляться. Я уже предвкушал кружку пива в единственном баре Камири, пачку свежих журналов, душ в гостинице и прачечную — от всей моей одежды несет плесенью, и я сомневаюсь, что смогу к этому привыкнуть. Поэтому, когда меня попросили разобрать монастырскую библиотеку, первым порывом было отказаться под любым благовидным предлогом.
Но любопытство оказалось сильнее. Что делают монахини в бескрайней трясине, где избегают селиться даже самые неприхотливые индейцы? Оговорки падре интриговали — из них было понятно, что монастырь — скорее место ссылки, чем прибежище особо религиозных индианок. Пару раз, насосавшись джина, он называл монахинь «падшими женщинами» и гневно тряс опухшими кулаками, бормоча, что «эти дьявольские отродья» гниют в болоте совершенно заслуженно. Насколько я успел заметить, несмотря на усилия отца Хайме и его предшественников, нравы в Ятаки весьма вольные. Большинство моих учеников вопрос «кто твой отец?» ставит в тупик, но даже самого падре это не слишком смущает. Я не могу представить, что должна натворить женщина, чтобы ее изгнали из деревни.
Иногда в полудреме монастырь приобретает зловещие черты, он кажется мне прибежищем самого мрачного порока, пока я не вспоминаю о Тане. Несмотря на то, что наше знакомство было совсем коротким, ее странная красота и первобытная сила заворожили меня. Надежда повидаться с ней решила дело: на фоне беззаботности лесных индейцев монашество Тани трудно воспринимать всерьез, и в мечтах она предстает передо мной свободной и полной желания.
Монастырь на болотах, на следующий вечер
Один из моих учеников, регулярно таскающий в монастырь продукты, согласился стать проводником. Выходить надо было затемно, чтобы успеть пройти за день около пятидесяти километров. Я взгромоздился на чалого мула, приведенного мальчишкой, и отправился в дорогу. Тропы практически не существует: все следы мгновенно затягивает тиной. Мальчик вел меня вдоль вешек — безопасный путь сквозь заросшую кустарником трясину отмечали яркие лоскуты. Присмотревшись, я понял, что это старая детская одежда — футболки, шортики, разноцветные малышовые колготки. От этого мне стало немного не по себе — странный способ обозначать дорогу.
Я думал, что за месяц в деревне привык к жизни в заболоченной сельве, но чем дальше мы продвигались вглубь болота, тем хуже мне приходилось. С непривычки я быстро натер внутреннюю поверхность ног и копчик; боль не сильная, но надоедливая и выматывающая. Я мечтал о привале, но мальчишка явно не собирался останавливаться.
К середине дня я взбунтовался, остановил мула и тяжело сполз на землю. Затекшие колени пронзила острая боль. Я рассчитывал хотя бы на час отдыха, но мальчишка испуганно приплясывал вокруг, уговаривая снова двинуться в путь. В конце концов, он едва не заплакал, так что мне пришлось снова взгромоздиться в седло. Ятаки представлялась мне уже чуть ли не курортным местечком, сухим и прохладным.
Солнце клонилось к западу, и мальчишка все отчаяннее гнал вперед, нервно поглядывая по сторонам. Я так и не смог понять, что его пугает: на расспросы мальчишка туманно отвечал, что места здесь нехорошие и в темноте по этим тропам ходить не надо — после чего окончательно замкнулся, открывая рот лишь для того, чтобы прикрикнуть на усталого мула. Я попытался взбодрить проводника какой-то глупой песенкой, но тот лишь испуганно поглядывал на меня.
Его страх оказался заразительным, и я начал находить в окружающем пейзаже нечто зловещее. Мои нервы настолько разыгрались, что мертвый, лишенный листвы куст с покрытыми плесенью ветвями показался кошмарно похожим на человеческий скелет, лишенный рук. От жары и усталости мне начинало чудиться, что мы пробираемся по внутренностям гигантского животного с густой и зловонной кровью.
Я потерял всякое представление и о времени, и о цели похода, и потому не сразу понял, о чем идет речь, когда мальчик вдруг остановил мула и улыбнулся.
— Почти пришли, — сказал он. — Успели.
Я ожидал увидеть еще одну деревеньку вокруг маленькой миссии, созданной несколько десятков лет назад каким-нибудь сумасшедшим энтузиастом. Когда после очередного поворота передо мной предстал монастырь, я чуть было не решил, что галлюцинирую.
В краю, где все гниет и разрушается на глазах, здание, сложенное из красного песчаника, кажется пришельцем из другого мира. Монастырь стоит на холме, выступающем из трясины. Каменные стены выглядят невероятно старыми, словно их построили еще во времена конкистадоров, а может, и раньше — древний храм, приспособленный под нужды чужаков. Проводник вывел меня к холму на закате, с запада. Стены в последних лучах солнца пылали, будто облитые жертвенной кровью, и последние полкилометра пути я едва держал себя в руках, изнывая от дурных предчувствий.
Пишу за маленьким столиком посреди комнаты, стены которой заставлены стеллажами. Таня ушла — настоятельница попросила помочь ей, но обещала скоро вернуться и показать мне монастырь. От полок исходит слабый запах креозота. На каменном полу стоят несколько сундуков из толстой резной кожи, очень старых, даже старинных, на вид. Видимо, кожа была пропитана каким-то особым составом — ее не разрушили ни плесень, ни насекомые.
Настоятельница монастыря, мать Мириам, оказалась маленькой смуглой женщиной с ямочками на круглых щеках; кажется, среди ее предков были и африканцы, и семиты, но не индейцы. Несмотря на почтенный возраст монахини и сгорбленную спину, ее глаза остались ясными и веселыми. При виде настоятельницы все мои опасения прошли: такая милая пожилая дама не может служить злу. Она напоила меня кофе и проводила в библиотеку.
После того как настоятельница, извинившись, оставила меня одного, я наугад открыл первый сундук. Бумаги, исписанные рукой, больше привычной к мотыге, чем к перу, едва не рассыпались под пальцами. Видимо, это был архив, пролистав несколько вручную сшитых тетрадей, я убедился, что монастырь действительно основан очень давно. Но почему в таком неподходящем месте?
Таня все не возвращается. Пожалуй, есть смысл заняться бумагами из сундуков.
Ночью
Очень странная сцена с Таней. Я увлекся очередной записью и не заметил, как она вошла. Ее голос заставил меня вздрогнуть.
— Не стоит копаться в этих старых бумажках, — сказала монахиня.
На этот раз она не улыбалась: вид у девушки был сосредоточенный и слегка встревоженный. Я отложил истертый лист пергамента, который тщетно пытался разобрать, и поднялся ей навстречу.
— Меня прислали помочь, — сказала она. — Архив подождет, там нет ничего ценного… Ничего ценного, — с нажимом повторила она, заметив, что я собираюсь возразить, и молча захлопнула резную крышку.