Деревня, в которой Таня жила, была в одну улицу и начиналась одним домом, стоящим на бугорке и закрывающим все остальные дома. Мелькал среди деревьев первый огонек, и, хотя это было не ее окно, он вглядывался туда, уже не отрывая взгляда. Лаяли собаки, и то, что она сейчас тоже слышала эти звуки, радовало его и волновало еще на самом краю леса.
На улице пахло вытопленной баней. За первым же домом, посреди редких деревьев сада, в снегу мерцал огонек, там дотлевали, тихонько шипя, выброшенные из бани уголья. На дальнем конце по-ледяному поскрипывал колодезный журавль и звякнули ведра. Какой-то человек стоял в темноте у ворот, наверное, вглядываясь, кто это идет, примеривая к росту и походке немногих своих соседей.
У ее дома он остановился, стараясь не наступать на пятна света, перечеркнутые тенями рам, – казалось, этот свет можно поднять руками. Представилось, что Таня сидит сейчас в пальто, прислушиваясь к шагам на улице – вот за этой стеной. Он бросил в окно легонький комочек снега. Тень приблизилась к окну с другой стороны, из глубины комнаты – и сразу показалось, что это не она. Занавеска качнулась, свет погас, и он успел представить, как стукнет дверь, как простучат ее шаги под окнами, – зная, что и это не совпадет с тем, что произойдет через минуту.
Она и вышла через минуту, но совсем неожиданно и тихо появилась сразу перед ним, в шутливо, под старуху, завязанном огромном платке – только глаза блестели в оставленной узкой щелочке. Он подхватил первый шутку: «Здравствуйте, бабушка» – и сразу не удержался, обнял, стараясь найти под платком смеющиеся губы.
Чтобы не промерзнуть, они пошли в баню, в которой она мылась час назад, и там сидели рядом, одинаково стесняясь странного после мороза тепла, и чтобы избавиться от него, он открыл дверь, и холодный воздух, потянувшийся с улицы, словно успокоил ее – она шептала какие-то слова, рассказывая о прошедшем дне, а он, улыбаясь, слышал только шелест ее губ и близкое дыхание. То, что он говорил ей мысленно еще в лесу, по дороге сюда, сейчас никак не могло повториться, и он только вспоминал те слова, радуясь и удивляясь их молчаливому счастью. А говорил глупости, все время стараясь шутить, и когда Таня смеялась, всегда целовал ее, и они вместе прислушивались, как внутри затихает, замирает этот смех.
Время вдруг выпрыгивало перед ними случайным звуком – стукнула калитка, пролаяла собака. Таня говорила осторожно, словно спрашивая разрешения: «Пойдем, так?» – и он укутывал ее в платок, оставляя только блестящие, смеющиеся глаза. На улице непривычно светло было от снега, от ярких, по всему небу, звезд. Прощаясь, она шептала что-то похожее на: «Не замерзнешь?» – и он молча качал головой, глядя в близкие глаза, и еще стоял, ожидая, пока не стукнет за нею дверь и не загорится в окне свет.
Сначала он шел, ни о чем не думая, просто глядя перед собой, уплывали назад дома с исчезнувшими окнами, и только за деревней вместе с неслышным эхом долетали от темной стены леса те чувства и слова, которые теряли свое значение, произносимые вслух. Казалось, он собирал их, возвращаясь по той же лесной дороге, и они гудели, сливаясь со странным гулом неподвижных деревьев, – даже без ветра в лесу слышится этот звук, не умолкающий никогда.
За первым поворотом он споткнулся, ступил в сторону, сохраняя равновесие, и под нетронутым снегом ощутил замерзшую колею. И вспомнил, как шел здесь осенью, последний рисунок дороги уже хранил себя в застывающей твердой грязи, неподвижна была вода в лужах, и там, где она свободна от листьев, отражались, плыли перевернутые верхушки деревьев. Он остановился у края темной воды, наклонился вперед и увидел свое отражение – неожиданный, чужой взгляд. Что-то непонятное думали глядящие вверх глаза, и совсем не совпадал этот взгляд с его чувствами – и невозможно было соединение.
И листья, медленно летящие вниз, достигнув воды, мгновенно менялись, соединялись в непроницаемую поверхность, словно запрещая странное отражение.
Казалось, в холодной отяжелевшей воде под ними осеннее небо с последними легкими облаками сохранится, как в памяти, неизменным и чистым.
Лес редел на глазах, наполняясь светом, и яснеющий воздух дрожал, пропуская сквозь себя падающие листья.
Он ездил на мотоцикле от поляны к поляне, останавливался на минуту и опять срывался с места, летел дальше, задыхаясь от невозможности увидеть все разом, вобрать вместе с воздухом, даже на скорости не теряющим своего осеннего запаха.
На этой дороге он и увидел ее впервые – она шла одна, он бы и проехал мимо, но заметил вдруг, что смотрит она на березы так, как любил смотреть он сам, – чуть-чуть вверх, туда, где начинаются на стволах первые ветки, и белый цвет на ходу сливался с воздухом пронзительно и чисто.
Он приостановился рядом с ней – неожиданно и просто все произошло, – глянув в ее улыбающиеся глаза, спросил: «Поехали?» – она помедлила, чуть заметно улыбнувшись, и села сзади, осторожно держась за его плечи. Сливались стволы берез, и листья падали – уже навстречу.
Они молчали, дорога сама открывала все новые повороты, то отступали, то приближались с двух сторон деревья, и он удерживал себя от того, чтобы не помчаться быстро, не разорвать скоростью странного волнения и радости, и знал уже, что Таня чувствует то же самое. Вдруг впереди показался человек, она съежилась сзади, руки дрогнули, и он свернул на первую попавшуюся сбоку тропинку. Таня опять расслабила руки, чуть перебрала их, и он почувствовал, что сделал все так, как хотела и она, и от этого соединения стало легко и спокойно. Он быстро оглянулся, поймав ее взгляд, и услышал, как она шутливо вскрикнула: «Ой, вперед смотри!» – и он даже не удивился: голос так подходил к ее глазам, что показался уже слышанным раньше.
Когда на развилке дорог руки его начали подрагивать, выбирая, куда сворачивать, она сразу это почувствовала и стала показывать рукой, как надо ехать, – они заехали далеко, здесь он раньше еще не бывал. Но и деревья, и лужи на дороге, которые он объезжал уверенно, казались ему тоже знакомыми, словно виденными в забытом сне.
На пригорке, где дорога обрывалась, выходя на большую поляну, Таня неожиданно попросила остановиться. Тормозить сразу не хотелось, и он заглушил мотор, продолжая еще долго катиться, слушая неожиданно ворвавшийся в тишину шум деревьев. «Показать тебе маяк?» – спросила она, и он, улыбаясь, кивнул. Они слезли с мотоцикла – сбоку от дороги, на самом краю поляны стояла одинокая вышка. Они подошли поближе – толстые бревна были сцеплены огромными болтами, вверх уходила частая лестница и заканчивалась площадкой с маленькой, шалашиком, крышей. «Не боишься? – Глаза ее смеялись. – Только ты первый – я в платье». – И она легонько подтолкнула его к широкой внизу лестнице.
Он лез, стараясь не спешить, чтобы не оторваться от Тани далеко, словно хотел этим как-то помочь ей. Лестница оказалась ветхой, и он иногда говорил: «Вот тут – тихо».
Площадка удивила прочностью, и хотелось даже, держась за перила руками, попрыгать – проверить, как зазвучат при этом вымытые дождями доски. Внизу, ровно и бесконечно, шумели деревья, похожие на шевелящееся под ветром поле. Пролетела недалеко большая птица, и слышны были взмахи ее крыльев. Горизонт исчез – дымка растворяла края неба, и таял в ней далекий лес.