Звали завтракать, потом он шел работать, и так проходил день. И с каждым днем он слабел все больше.

Сегодня он тащил тачку с сеном, и пот капал с кончика носа. Он смотрел, как раскачиваются капли, и пробовал представить себя лошадью. Дыхание рвалось, обидно было за слабость в ногах, но не было так страшно, как во сне. Он подумал: «Приду домой – выпью много молока. Силы восстановить надо». И долго, весь путь, думал о том, как бы себя подлечить. Он знал много способов, и интересно было их все сейчас перебирать в памяти.

Что бы он ни делал днем, все чувства не были ясными, и за этой неясностью была надежда. На то, что ему станет лучше, на то, что непонятно брезжило впереди, до чего хотелось дойти.

Было интересно идти и просто думать: «Что это со мной такое?..» – и даже какой-то мотивчик находился для этих слов.

И жизнь разделилась на две части: на ясное время ночных снов и воспоминаний и на неясное время дня.

Он решил сходить к бабушке. Та лечила шептанием. Вечером собрался и пошел, никому не сказав. Бабушки дома не было, и часа два ему пришлось вести беседу со своей теткой. Он почти ее не слушал. И только однажды насторожился, когда она заговорила о бабушке.

– Я вот думаю: как это моя мать до таких лет дожила и еще такой веселой держится? Как-то она все время надеялась – в войну надеялась, что та кончится, когда муж бросил, надеялась, что он вернется, и так всю жизнь. Наверное, эта надежда и давала ей силы для жизни.

То ли сказано было по-книжному, то ли еще почему, но стало ему скучно. И сразу пожалел, что пришел.

Но уже открылась дверь, вошла бабушка. Через несколько минут он пил наговоренную воду. Было противно ее пить. Но быстро выпил, умылся ею, поблагодарил и вышел.

На улице свежий воздух. Закат еще не успел догореть. И похоже на раннее утро. Он вспомнил, как вставал утром, как выходил на улицу.

И вспомнил то чувство, которое владело им тогда, – страшное напряжение. Казалось, что кончилось все, что знал о себе в ту минуту, и неизвестно, каким будет следующее мгновение. Хотелось приостановиться, подумать – что дальше? И не мог остановиться – притягивала пустота впереди, и сила эта постоянно нарастала.

Вспомнил затхлый воздух бабушкиного дома. И пошел быстрее.

Через час он спал, беспокойно вздрагивая.

5 ЗАБРОШЕННАЯ РУКОПИСЬ

Я уже не помню – кто это написал. Может быть, даже я сам. Все, что написано в этой тетради, когда-то могло быть и в моей голове. И я мог бы писать все это, поддаваясь мгновенному порыву, и потом забыть. Все возможно. Почерк незнакомый, но я давно не пишу и не знаю, какими выйдут буквы из-под моей руки.

Нельзя сказать, что я изменился за долгие годы. Мне кажется, я такой же, как и тогда, – и тогда я обладал уже, хотя и не понимая до конца, этой усталостью, какую я несу с тяжелым спокойствием теперь. Я – спокойный пленник, поддавшийся всему, чего не смог преодолеть.

И с таким же спокойствием, нет, не безразличием – спокойствием читаю эту тетрадь.

Мне нравится открывать ее на потрепанном развороте – тетрадь сама открывается на этой странице. Вверху справа написано бурным почерком, каким пишут, пробуя перо или рисуя непонятную фигуру: «Я никогда в жизни не говорил правды, никогда. Я не знаю, что это такое…» – и все это обведено широкой рамкой со многими завитушками по краям. Наверное, в задумчивости или просто так, уставившись в одну точку, автор долго водил ручкой по этой странице. И дальше потихоньку я долистывал до первой страницы и начинал читать:

«…Не знаю, к кому обращаться. Забирайте у меня все, только я не хочу с вами делиться – так мне ничего не сказать. Какая-то зараза все опутала. Она в воздухе, в воде, в пище – едкая на вкус, – хочется дышать, пить, есть, а получается все не так. Не надышаться этим воздухом, не напиться, не наесться. Больше всего этой заразы во мне. И я не могу с ней справиться, хотя и не знаю, как это все получится, если я справлюсь… Когда пишу, удивляюсь: как можно писать все то, что уже знаешь, что уже есть в голове? И единственное, что привлекает: каким все станет на бумаге? На бумаге все по-другому, и от этого тоскливо.

А спросили меня, хочу ли я этого, перед тем как я здесь оказался?.. Это все – невыносимый карцер, это – наказание, когда медленно к концу понимаешь, что ты ничего не можешь понять, не можешь найти в этом радости и, слабый, бессильный, злой до опустошения, никак не можешь сообразить – как же это так дано, чтобы человек понял свое бессилие, как у него, непонимающего, хватает сил, чтобы понять, что ему ничего не дано, что он – злой и бессильный, ничего не значащий и ни для кого…

Что толку, если я знаю – есть еще кто-то, кто видит меня каждый день. Я не хочу выяснять, что это такое – может, это болезнь моя, может, только кажется, – но это происходит со мной – и что толку…

Я уже научился ползать. Прижиматься к земле, чувствовать, что она при этом отдаляется от меня. Я ползу просто так, ничего не боясь, и начинает казаться, что меня размазывают, как неудобно толстый мазок на полотне. Я поддаюсь этой силе. Чем дальше я ползу, тем больше уменьшаюсь. Размазываюсь – и меня все меньше и меньше. Не зря я видел в детстве сон про бугристую и неровную поверхность, похожую на измятый кусок холстины; она медленно вытягивается, выравнивается – невыносимо это замечать, но я уже убаюкиваюсь и плавно двигаюсь по ровной поверхности, не встречая ничего. Затуманены глаза, забыты руки, ноги, забыто тело – есть только поверхность, медленно и устало ползущая под меня…»

Дальше еще несколько зачеркнутых строчек – и пустая страница. И неожиданно, как взрыв: «Я рад, что я такой». Это тоже зачеркнуто.

«Для меня все не вовремя. Если я что и понимаю, то считаю это бесполезным. У меня нет настоящих чувств, то есть в настоящее время. Есть только воспоминания – это и есть мои чувства. То, что есть при мне, бесполезно для меня сейчас, но будет полезно через какое-то время. Но тогда останутся только воспоминания. Все не вовремя. Я только чувствую и осознаю кое-что, но считаю все бесполезным, потому что не знаю, от чего зависит – думаю я сейчас об одном или о другом.

Бывают у людей идеи, которые их мучают особенно. Это идеи, которые никак не подтверждаются в жизни, но которым верится бесконечно и ясно. И чем меньше они подтверждаются жизнью, тем больше им верится. И это уже не идея, а просто какой-то мотив, который звучит внутри человека, на фоне его идут минуты – это настроение.

Я никогда не поверю в то, что меня можно любить, – это не «идея», это слово звучит смешно, но это то, что меня мучит сладко, как утренняя ломота в костях после тяжелого сна, это то, во что я даже не верю, но оно есть, и это мое настроение, это мотив, который во мне глубоко; похоже гудят телеграфные столбы, если привыкнуть к их гулу. Человек – отшельник, и живет он один, он любил бы всех и знал, что одному нельзя быть, – и был бы со всеми. А так, «в миру» – я хочу быть один.

Вот это тоже «идея» – я в нее не верю, но мне приятно, глубоко приятно ее знать. Это тоже настроение.