Уже в деревне, когда Тенишев работал учителем, он однажды собрал рукопись и послал на конкурс, скорее всего, просто от уныния одиночества. Потом пришел вызов, и Тенишев сразу не отнесся к этому серьезно, но потом обстоятельства складывались все более запутанно и странно: отъезд Дани, ставшее невыносимым общение с учителями, с директором школы, переполненность деревенским уединением, – и Тенишев уехал в Москву. Он намного опоздал и не прилагал особенных усилий, чтобы быть зачисленным. Просто объяснил, что жил в дальней деревне, были сложности на работе, и приехал он так, на всякий случай, и конечно, придется возвращаться опять в свою глубинку. Наверное, он чем-то понравился, и разыграли вариант приема, взятый из какого-то старого фильма: если уж кому и надо учиться, то этому человеку, бросившему работу, приехавшему из такого захолустья в Москву… И Тенишев был принят, и даже пошутил по этому поводу: «Зачислен в виде исключения».

Все эти обстоятельства подходили к его мироощущению – соединению в жизни именно случайных, необязательных событий, идущих как бы параллельно с собственно жизнью, – и Тенишев охотно принял все условности новой жизни. Человек, уже начавший привыкать к своей взрослости, профессии учителя, мгновенно возвратился в юношеское состояние. И то, что он назывался не студент, а слушатель, было естественной, объясняющей поправкой. Великий и могучий и здесь извернулся, одним словом объяснив изменения в судьбах Тенишева и его коллег, таких же слушателей.

Все они были необычными людьми, выхваченными из жизни, как казалось на первый взгляд, в спешке и наугад, но все же по каким-то общим правилам. Когда в перерывах между лекциями они бродили между деревьями по двору Литературного института, во флигеле которого и размещались курсы, то сами казались Тенишеву похожими на такие же деревья, выдернутые из своих корней. И так же, как деревья, они были и похожими, и разными одновременно. Были среди них говоруны, были молчаливые, внимающие – прошелестит ветер разговора, и кто-то продолжает говорить, а остальные затихнут, прислушиваясь больше к себе.

Когда Тенишев подходил к своим однокурсникам, стоящим группой где-нибудь в глубине институтского двора, то ощущал, почти осязательно, какое-то накопленное равнодушие, направленное от этих людей во внешний мир. Казалось, все чувства этого мира были преломлены, восприняты в этом кругу и опять холодно отринуты в окружающее пространство. По-разному светились их глаза – у кого-то с лихорадочным блеском, у кого-то взгляд был направлен как бы внутрь себя и казался потухшим. Но взгляда усредненной, уравновешенной силы Тенишев не встречал. В каждом из этих людей чувствовался отголосок давнего прошлого, словно они прожили свою первую жизнь, и сейчас каждый по-своему справляется с тревогой осознания своего прежнего существования.

Тенишев понимал, что он преувеличивает то впечатление, которое производят на него однокурсники, но ему нравилась такая необычность восприятия этих людей. Как в раздробленном зеркале, он собирал свое отражение, поэтому и придавал каждому из них какие-то собственные, незаметные для себя черты, уже встречая их на обратном пути излишне впечатлительно.

3

Они стояли полукругом в институтском сквере. В ранних сумерках ярко светились огоньки сигарет. Перекур перед семинаром был своеобразным ритуалом. И тот, кого собирались обсуждать на семинаре, в этот день напоминал заболевшего, который не дождался посетителей в больнице, а наоборот, пришел к ним сам.

– Он идет, под собою не чуя вины, – встретили его.

– Встречаете, как подсудимого. И я себя таким чувствую.

– Есть высший суд.

– Там я буду обжаловать ваш приговор.

– Долго ждать придется. К тому времени все там будем. На одной скамье.

Тенишев видел, как всем хочется поговорить в таком отвлеченно-шутливом тоне, и чтобы он, подошедший к ним, оставался при этом чуточку лишним. Формула небольшого коллектива – несколько человек плюс один. Любая группа людей, начиная с трех человек, живет, подчиняясь этому нехитрому закону. В треугольнике любые две вершины, переглядываясь, уже собираются посплетничать о третьей. Несколько человек всегда готовы вытолкнуть из себя одного, чтобы можно было вытянуть руку и показать на него пальцем. И сегодня этот человек – Тенишев.

«Вот я и определил свое сегодняшнее место», – усмехнулся он про себя.

Никто не спешил в аудиторию. Подошла староста – действительно самая старшая из всех, Арина Родионовна, как все ее называли.

– Сегодня нас попросили провести совместный семинар со студентами института. Тебе, Тенишев, придется прочесть какие-нибудь рассказы. И кто-то из студентов будет читать. А потом все вместе обсудим.

– А чей семинар ожидаем в гости?

– Пшеничного.

– А зачем это понадобилось?

– Обмен опытом. Вы что, нигде не работали? Обслуживали один станок, сейчас обслужите два.

Староста пошла по дорожке, за ней, посмеиваясь, потянулись остальные.

В аудитории уже сидели, заняв один ряд, студенты. Слушатели курсов были вынуждены занимать другой ряд.

«Диспут, что ли, намечается?» – подумал Тенишев.

Действительно, студенты поглядывали остренько, будто заранее готовились нападать и защищаться.

Тенишеву и раньше приходилось читать прилюдно свои рассказы, он всегда при этом волновался. Обычное волнение, которое после первых минут, наоборот, помогало: оно возвращало Тенишева в свой замкнутый мир, в котором он слышал собственный подрагивающий голос. Он слушал его, и смысл произносимых слов при этом исчезал – лишь по звуку и ритму Тенишев различал хорошие и плохие места. Как ни странно, читая вслух, Тенишев успевал думать о другом. Это были короткие, вспыхивающие мысли – например, о том, что все люди различаются по своему отношению к единице времени. Кто-то делит время на недели – это работающие от выходных до выходных. Больные пережидают очередную ночь, чтобы дождаться следующего дня, облегчающего страдания. Для Тенишева единицей времени сейчас была строчка или фраза, похожая на вздох, – единица придыхания, – успевал он подумать, продолжая чтение. Он вспоминал забытые лица, виденные когда-то пейзажи, сны – каждая произносимая фраза выхватывала из темноты памяти отдельное пятно, и к концу чтения становилось светло. И вместо волнения оставалась легкая слабость, какая бывает под утро от бессонницы.

Все расселись, вошли руководители семинаров Пшеничный и Панин, который чуть заметно улыбнулся Тенишеву. Панин еще раньше, с самого начала их занятий, предупредил о многих условностях, ожидающих слушателей на семинарах. «Не хотите говорить, а надо. Хорошая школа. Учитесь заполнять собственную пустоту: вы думаете, что думаете, а на самом деле отдыхаете, молчите, спите. Начинайте говорить глупости, смейтесь над собой и говорите. Все настоящее прорвется. Молчать можно было и там, где вы жили до этих курсов, не так ли?» – просто, с тренерской грубоватостью говорил Панин. Словно объяснял условия игры, в которую им предстояло играть. И Тенишев уже не задавал себе глупых вопросов о том, есть ли смысл в их семинарах.