Он едва не упал, наткнувшись на натянутый шнур – от большого камня он тянулся в море, и поплавками была обозначена сеть. Рядом с камнем лежала резиновая лодка.
Он сел на лодку, глядя на растянутые в море поплавки, радуясь тому, что он здесь единственный человек и ни с кем не надо делить не то что радость, но даже просто виденное. Потом поднялся, подошел к воде, потрогал волну, которая, не начавшись, сразу разглаживалась под ветром. Вверху кричали бакланы.
«Как хорошо, что все так просто, и кажется, все виденное можно написать, как рисуют маленькие дети – линия горизонта, линия берега, линии холмов и фигурка человека, – а ветер будет ощущаться сам собой, хотя бы в этих неподвижных птицах, пропускающих под собой летящий воздух», – думал Тенишев.
Сбылось то, ради чего он и поехал в эту экспедицию на далекий северный остров, мечтая о пустынном безлюдном месте. С недавних пор жизнь напоминала Тенишеву детскую задачку, запутывание простого числа, которое необходимо угадать. «Загадай число, прибавь к нему семь, отними два, умножь на четыре…» Тенишев как раз и думал, что он жил, занимаясь прибавлением, отниманием, умножением, запутываясь все больше и больше, уже понимая, что забыл первоначальное, самое простое число, – и все считал и считал по инерции, зная уже о своем проигрыше. И сейчас вся суета прошлой жизни уносилась вместе с сильным ветром, и можно было спокойно и легко дышать ему вслед.
«Но ведь и это – не разрешение», – подумал Тенишев странные слова и огляделся вокруг.
Он подтащил к воде лодку, бросил в нее брезентовый мешок для рыбы, короткие деревянные весла. Перешагнул в лодку, которая зыбко закачалась на воде. Держась за натянутый шнур сети, начал перебирать руками, отдаляясь от берега. Сеть была длинной. Под самой поверхностью воды покачивались рыбины без голов и жабер, исклеванные бакланами. Этих рыб Тенишев бросал на дно лодки, а тех, которых долго выпутывал из поднятой сети, засовывал головой вниз в мешок, чувствуя, как они сами, изгибаясь, зарываются в тесноту мешка.
Мешок был уже полон, руки застыли от воды, Тенишев по очереди засовывал их под полу куртки, чтобы согреть. На самом конце сети, там, где шнур уходил под воду, Тенишев встал во весь рост, чтобы расправить сеть. Ветер засвистел в ней. Последняя рыбина, самая крупная из всех, висела в сети, не запутавшись, а застряв спиной в разорванных, но крепко вдавленных в тело нитях. Боясь, что рыба вывалится в воду, Тенишев качнул сеть к себе, стараясь перехватить пониже, и уже держал рыбу под жабры. Капроновые нити легко скользнули по чешуе, и сеть упала в воду. Рыба осталась в руках – Тенишев потерял одно лишь мгновение – и не успел дотянуться свободной рукой до шнура сети. Показалось, поплавки начали уплывать к берегу – лодку стало относить. Тенишев швырнул рыбу на дно лодки, стал вытаскивать весла. Ветер будто притих на какое-то время.
Первую минуту он был спокоен – был уверен, что быстро догребет обратно до сети. Но, часто оглядываясь, стал замечать, что поплавки не приблизились, а, наоборот, отдалились. Тенишев стал грести чаще, мелкими рывками, чувствуя при этом теплый ослабляющий страх в руках. И успевал еще чувствовать досаду на самого себя: что не умеет грести как следует, что упустил шнур сети, и что вообще с самого начала этот день предстал пугающе ясным – зачем он пошел один, без Христофора – все чувства путались, мешая грести спокойно и сильно.
Он оглянулся долгим взглядом, сравнил свои потраченные усилия и то расстояние, на которое ветер отнес уже лодку, и почувствовал: вот-вот смирится с мыслью, что не переборет ветра, и страх этой мысли уже начинает сковывать все тело. Он услышал свои всхлипы, взвизгивания – при каждом взмахе весел он хватал воздух – во рту становилось сухо.
Он боялся поднять глаза, смотрел на дно лодки, на рыб, вывалившихся из мешка и еще шевелящих жабрами, и вдруг увидел, как отличаются мертвенностью среди них безголовые, исклеванные птицами.
– Главное – не испугаться, – бормотал Тенишев и чувствовал, что тает в нем самом та часть, которой предназначались эти слова.
Скоро он устал грести, руки дрожали, весла цепляли воду неравномерно – то глубоко, то выскакивая на поверхность. Тенишев положил их в лодку и согнулся, уткнувшись головой в колени. Еще тлела слабая мысль поиска решения, надежда на то, что пройдет время и ветер успокоится. Но руки отяжелели, и Тенишев чувствовал, как медленно изменяется – таким он еще никогда не был. Он не думал, а как-то тупо осознавал, что оказался в запретном до сих пор мире полного одиночества и пустоты, на самом краю, последней границе тех чувств, с которыми заигрывал всю жизнь.
И начало вдруг нарастать жуткое ощущение – будто он стал раздваиваться. Приступы, наплывы страха делили его пополам: то онемевало все внутри животным холодом, то приходила ясность, в которой он успевал вспомнить какие-то лица, подумать, что оделся все-таки тепло, что тумана из-за ветра не будет.
Ветер порывами заворачивал капюшон куртки, эти прикосновения заставляли вздрагивать все тело. И дыхание подолгу задерживалось, словно кто-то сильно обнимал за плечи и не разжимал крепких рук.
Тенишев чувствовал, что выпал из обычного, какого-то теплого окружения своей жизни, как птенец из гнезда, а ветер все гнал и гнал по новому, чужому направлению. Обратный путь был уже невозможен, и даже слабое спасение, которое еще теплилось, даже оно улетало куда-то вперед, по ветру.
Он замер, затаился, зная, что в любую минуту все равно еще будет рано поднять голову. Внутренняя слабая надежда так хотела дождаться хоть какого-нибудь изменения.
Вдруг лодка натолкнулась на какое-то препятствие. Тенишев вздрогнул, глянул на воду. Рядом покачивалась краями маленькая льдина. Тенишев схватил весло, уперся в льдину, расстался с ней и смотрел по воде вперед, нет ли еще льдин.
«Как будто сам стараюсь куда-то быстрее доплыть», – пронеслось в голове.
Он держал весло наперевес, оглянулся на отставшую льдину – казалось, можно поддернуть веслом, как удилищем, и льдина приблизится. Небольшие волны, хлюпая у борта, догоняли лодку. И она была похожа на странной формы поплавок.
Наверное, из-за этой маленькой льдины, от внешнего толчка он немного успокоился. Странные мысли полезли в голову. Он вдруг понял, что ведет себя не так, как вел бы себя любой другой человек на его месте сейчас, наконец как-то осязательно ощутив свою отдельность от людей, которая всегда пряталась в глубине души, – и это ощущение было естественным, словно по-другому и быть не могло. Раньше он подглядывал за собой, ловил свои отдельные чувства, их необычные всплески и сполохи – теперь же исчезли все препятствия, условности, которыми жизнь среди людей пропитана вместе с необходимостью подобия. Он словно вырвался из какой-то оболочки и заполнил собою весь объем непонятного раньше мира, и превратился в него весь. Он жалел не о прожитой жизни, а о будущей, словно боялся несовпадения с ней. Он чувствовал себя одновременно и маленькой песчинкой, пролетающей узкое отверстие песочных часов, вдруг поймавшей ясное мгновение между прошлым и будущим – двумя бесконечными, мертвеющими пространствами.