Деньги на аборт, копейка в копейку, Полина взяла у Игоря, он дал без звука, она тоже не жаждала с ним беседовать… В общем, все получилось быстро, четко и без лишних соплей.
Но то, как все это было… Это и прокручивалось сейчас у нее под веками нон-стопом, как мучительное кино.
Она забыла предупредить врача, который делал УЗИ, чтобы не говорил ей ничего ненужного. Да она, собственно, и не предполагала, что он зачем-то надумает сообщать ей: дескать, мальчик у вас, вот, взгляните, на экране уже заметно…
Потом, по дороге в операционную, она, как назло, наткнулась взглядом на столик, который стоял у самой двери, и на медицинские лоточки, стоящие на этом столике. Чем это таким темным и густым они наполнены, эти лоточки, Полина поняла не сразу, а когда сдуру пригляделась и поняла, то чуть в обморок не грохнулась.
– Не бойся, детка, не бойся, – сказала, подхватывая ее под руку, пожилая медсестра. – Теперь не прежние времена бесплатные, за деньги-то наркоз хороший даем. Кольнем в ручку – и уснешь, не то что мы когда-то мучились.
Если бы Полина знала, что наркозом называется калипсол, она, может, еще подумала бы. Правда, чего тут было думать, все равно ведь не передумала бы. Но хоть подготовилась бы к тому, что ей предстояло… Как действует калипсол, во всяком случае, на нее, она знала прекрасно.
Полину никогда не интересовали наркотики. «Травку» она не курила просто потому, что не курила вообще, удивляя этим любую компанию, в которую попадала.
«Что поделаешь, у меня другие пороки», – так она обычно отвечала на удивленные расспросы.
А что-нибудь покруче «травки»… Вот калипсол она однажды и попробовала – «укололась для прикола», как Дашка это называла. Полине было восемнадцать лет, и попробовать что-нибудь такое надо было по той же причине, по которой надо было избавиться от своей дурацкой невинности.
Неизвестно, может быть, кто-то действительно испытывал от калипсола то, что называлось веселым словом «глюки», но то, что испытала она, называлось совсем по-другому: смертный страх. То есть это она уже потом осознала, на следующий день, когда слегка пришла в себя. Что вот эти босховские – да нет, куда там Босху! – эти неописуемые, не имеющие облика, но являющие собою абсолютный, беспримесный ужас существа, которые выползали прямо из стен и оплетали ее как-то даже не снаружи, а изнутри, – что это и есть то самое, что называется адом. Не черти, не смешные сковородки, вообще не физическое мученье, а сознание того, что весь ты принадлежишь ужасу, что проснуться, стряхнуть его с себя невозможно и что это не кончится ни-ког-да…
Примерно то же самое происходило с нею и теперь, когда ее «кольнули в ручку» и широкоплечий врач в длинном клеенчатом фартуке подступился к ней со своими блестящими инструментами. Боли действительно не чувствовалось, только какая-то мощная вибрация во всем теле, но видения, в которые Полина погрузилась, были для нее куда хуже боли.
– Чего ж ты кричишь, чего ты кричишь-то, детка! – как сквозь вату, слышала она голос медсестры. – Разве чувствуется что? Ох, набалованные вы теперь, ох и набалованные!..
Медсестра, конечно, была права. Больно почти не было – ну, только потом, когда Полина отходила от наркоза на чистенькой кровати, – но эту боль уже смешно было бы не потерпеть. И видения отступили, как только ее переложили на каталку и отвезли в палату. И до Сокола она добралась почти нормально, только один раз закружилась голова в метро, да и то, к счастью, не на эскалаторе.
И Игорь не вышел из своей комнаты под крышей, и ей не пришлось снова увидеть его острый и быстрый взгляд… Впрочем, такой его взгляд она видела ведь только один раз, во время того разговора, а потом взгляд у него стал обычный – ясный, рассеянный, обращенный внутрь себя. Но Полина уже знала, что эта ясная рассеянность его взгляда – вранье, обычное удобное для жизни вранье, которое выдумывает для себя каждый человек, который не хочет грузиться чужими проблемами, а, наоборот, хочет нагрузить кого-нибудь собою.
«Понимала же, главное, все же про него понимала! – с ненавистью к себе думала она. – Самой же смешно было – Гампопа, Ринпоче… Так нет, объяснение в любви, видите ли, во всей этой фигне померещилось!»
Она ненавидела именно себя. За то, что позволила себе себя же обманывать, когда все было ясно как дважды два, за то, что сказала: «Ты мой хороший», – и положила голову ему на плечо, и зажмурилась от счастья… Вот и хлебай теперь свое счастье полными ложками! Надо было не расслабляться.
Полина открыла глаза, но темнота не отступила, и она поняла, что пролежала так, с закрытыми глазами, не час и не два и что сумерки на улице уже не синие, почти дневные, а настоящие, вечерние.
Было тридцать первое декабря.
«Уже часов девять, наверное, – подумала она, водя рукой по стене в поисках выключателя от бра. – Пойду, а то сейчас призывные звонки начнутся».
Впервые в жизни ожидание Нового года не означало для нее праздника. О том, чтобы не только сам Новый год, но вот именно его ожидание было для детей праздником, родители заботились всегда. Ева, та вообще лет до двенадцати верила в Деда Мороза, и никто ее, конечно, не разубеждал. Наоборот, родители тайком забирали с балкона оставленное ею для Деда Мороза письмо, в котором старательно перечислялись ожидаемые подарки, а потом охали и ахали: «Неужели уже забрал? Так быстро? Ну, теперь точно все успеет купить!»
Полина, правда, в Деда Мороза не верила с тех пор, как себя вообще помнила, а помнила она себя очень рано, но все равно чуть ли не весь декабрь проводила в смешном состоянии, которое нельзя было назвать иначе, чем ожиданием счастья. Любой декабрь, кроме этого.
Обычно она встречала Новый год с родителями, ради чистоты традиции, но в пять минут первого исчезала: всегда находились более интересные варианты праздника, чем сидение перед телевизором в домашнем кругу.
О том, что сегодня она никуда не собирается и вот именно просидит всю ночь перед телевизором, Полина родителям не сообщила. Зачем их пугать, и так уже поглядывают на нее с тревогой, не понимая, что на этот раз означает ее водворение дома. То есть не дома, а в гарсоньерке.
Папа даже интересовался осторожно:
– А мозаикой ты что, уже не занимаешься?
И она еле сдерживала слезы.
Этот Новый год собирались встречать у родителей и Ева с Артемом.
«Бедные! – сочувствовала им Полина. – Теперь уж вдвоем не поворкуешь, деваться-то некуда. Родители, конечно, не сильно достают, а все-таки… Хоть Юрке с Женей повезло!»
Женя обладала редкостным умением организовать и свою, и Юрину жизнь так, как они сами считали нужным, а не так, как диктовали им обстоятельства. То есть Юра-то и раньше жил так, как сам считал правильным, но без Жени вся его жизнь напоминала при этом смесь горячей точки с операционной. А Женя подчиняла любые обстоятельства своей спокойной воле как-то незаметно для Юры, без суеты и без того, что бабушка Эмилия когда-то называла «хипеж», – и обстоятельства складывались вокруг нее гармоничным узором.