Нетрудно было, правда, догадаться, что хорошие инструменты стоят хороших денег. Но и эта проблема неожиданно решилась, и тоже в новогоднюю ночь.

– Ты себе сама купи в подарок что хочешь, – сказал папа, вручая явившейся наконец домой непутевой дочке конверт из золотой фольги. – Выросла ты, Полинка, нам уже и не понять, что тебе надо…

Что ей надо, Полина часто и сама не понимала, но на этот раз, благодарно и виновато чмокнув папу, она подумала только об одном: «Значит, не просто так я опять про мозаику вспомнила!»

Она точно знала: когда жизнь вот так вот, незаметно, но определенно, помогает ей в том, о чем она только-только успела подумать, можно не сомневаться – подумала она правильно.

«Много места ведь не надо, можно совсем маленькие фрагменты сначала сделать, – размышляла она, глядя в спину выходящему из кухни Георгию. – А потом их в одну мозаику сложить».

Где она собирается складывать эту мозаику, что это вообще за мозаика будет – этого она не знала. Но знала зато, что каждый день ее жизни наконец приобретает тот единственный смысл, который только и казался ей человеческой жизни достойным.

И стоило ли в таком случае переживать о мелких житейских неудобствах вроде житья на кухне, через стенку с этим мрачным черно-рыжим Бармалеем!

Глава 3

Более бестолковую войну, чем эта, трудно было себе представить.

«В Афгане же недавно воевали, – зло думал Георгий, вспоминая, какой ужас в его детстве вызывала у матери афганская война, на которую, не ровен час, могли когда-нибудь забрать сыночка. – Неужели совсем ничему не научились?»

Но похоже было, что вот именно ничему. Во всяком случае, идея брать Грозный в новогоднюю ночь, двинув по городским улицам танки, относилась к числу тех идей, которые не имеют ничего общего ни со стратегией, ни с тактикой, ни просто со здравым смыслом.

Среди армейских командиров, которых ему пришлось здесь встретить, попадались и «афганцы», но что-то не было заметно, чтобы их опыт использовался шире, чем для выработки мелких практических навыков.

– Ты, когда на броне едешь, – сказал Георгию один такой полковник, – одну ногу в люк опускай, а другую снаружи держи.

– Зачем? – удивился Георгий.

Ездить на броне БТРа ему, конечно, приходилось. Как приходилось ездить здесь на всем, что двигалось, иначе он просто ничего не снял бы, кроме штаба в Ханкале. Поэтому ко всем практическим советам такого рода он относился со вниманием, даже если они казались ему странноватыми.

Время, когда он не воспринимал никаких советов, потому что был охвачен постоянным липким страхом – вот сейчас подорвется на мине, попадет под пулю снайпера или под случайную очередь пьяного солдата, – прошло довольно быстро. Не сказать, что теперь страха совсем не было, все-таки Георгий понимал, что является отличной мишенью – огромный, с камерой на плече, – но теперь этот страх стал каким-то обыденным, что ли. Это даже не страх был, а что-то похожее на привычку – такую же, как привычка, снимая в темноте, заклеивать пластырем красный огонек камеры, чтобы его не приняли за огонек снайперской винтовки.

– Затем, что, если снайпер начнет работать, может, успеешь внутрь нырнуть. А если, наоборот, подрыв – есть шанс, что только одну ногу оторвет. Мы в Афгане всегда так делали, – объяснил полковник.

С полковником пришлось всю ночь глушить спирт, потому что утром он обещал доставить Георгия с Валерой в Веденское ущелье. Там было полно и боевиков, и федералов, и неизвестно было, кто там вообще главный, но попасть туда хотелось, потому что их чеченская командировка подходила к концу: кончались деньги и кончались кассеты.

Главным образом из-за этих драгоценных цифровых кассет напряжение между Георгием и Валерой достигло в последнее время критической точки.

– Ты, Турчин, не «Амаркорд» сюда приехал снимать, – злился Речников. – И сильно-то Феллини из себя не строй.

– Феллини режиссер был, а я оператор, – напоминал Георгий.

Наверное, в этом уточнении Валера слышал какой-то упрек в свой адрес, потому что злился еще больше.

– То, что словами не назовешь, мы и в другом месте заснимем, – бросил он. – А то, что и назовешь, и продашь, между прочим, только здесь. Знаешь, сколько немцы ребятам из «ВоенТВ» за ту пленку заплатили, на которой трупы трактором в траншею стаскивают?

– Мы же вроде на англичан работаем. – Георгий уже еле сдерживался.

– Немцы, англичане – какая, хрен, разница? Сенсация, она и в Африке сенсация, и денежек стоит хороших.

Валера смотрел набычившись, и видно было, что его уже заклинило и он решил переломить упорство своего оператора во что бы то ни стало.

– Трупами экран завалить – большого ума не надо, – пожал плечами Георгий, подумав: «А сердца так и вовсе никакого не надо».

– А мне, знаешь ли, и не до большого ума! – хмыкнул Речников. – Тебе-то что, ты себе жилье в Москве обеспечил, деньги тоже. Вернешься – опять по маклерским делам будешь шуровать. А мне что делать, жениться и к теще в примаки идти?

Георгий понимал, что спорить с Валерой бесполезно. И не только потому, что вообще бесполезно убеждать взрослого человека в том, в чем его не убедила жизнь, но и потому, что Речников – человек совершенно закрытый. Внешне это никак не проявлялось, наоборот, Валера был общителен, разговорчив, не дурак выпить и приударить за женщинами. Но, проводя с ним рядом сутки напролет, Георгий просто физически чувствовал: Валера носит бронежилет словно не на себе, а у себя внутри. И все то, что для него самого образует неизвестную и неназываемую, но главную составляющую жизни, через эту внутреннюю Валерину броню просто не пробивается.

Сначала Георгия это удивляло. Он не понимал, как такое может быть, чтобы даже чиновницы из жилуправлений, с которыми ему постоянно приходилось общаться по маклерским делам, были более открыты жизни или хотя бы просто более любопытны, чем режиссер Речников. Потом он с этим свыкся, и в какой-то момент ему это стало даже безразлично. Но потом, после съемок на зенитной батарее, когда Георгий наконец почувствовал во всем, что он здесь увидел, то самое главное, что невозможно назвать словами, но можно остановить камерой, – после этого ему стало не все равно, на что тратить кассеты.

Он понял, как надо снимать обычные, обыденные кадры войны и зыбкого военного мира, чтобы сразу становилось понятно: вот это – страх, а это – злоба, а это – хитрость, а это – печаль, а это – еще какое-то чувство, которое каждый знает в себе, хотя и не каждый осознает. Он понял, как сделать, чтобы на пленке действия и чувства словно сталкивались, противореча друг другу и этим друг друга усиливая.

От этого мгновенно пришедшего понимания все события и ситуации, которые попадали в объектив «Дивикама», словно промывались живой водой и приобретали другой масштаб – становились крупными и разительно точными.

И как он мог ради чьих бы то ни было амбиций, а тем более ради денег, предать вот это свое понимание, которое он получил то ли как дар, то ли как награду?