Армянские женщины сновали с кастрюльками, переговаривались гортанными голосами, катили к перевязочной каталки со своими и чужими больными, выносили судна, совали шоколадки медсестрам, что-то рассказывали врачам, плакали…
Шла обычная больничная жизнь, и в этой обычной жизни Юра увидел свою девушку.
Он не ошибся тогда, в Ленинакане, когда подумал, что узнает ее не по имени и даже не по лицу, а по своему чувству. Она лежала в шестой палате у окна, и он узнал ее сразу, как только открыл дверь.
Завотделением пытался объясниться с сухонькой старушкой, лежащей у входа. Старушка не говорила по-русски, молодая женщина с соседней кровати переводила, тоже подбирая русские слова, другие наперебой подсказывали, и от всего этого в палате поднялся легкий галдеж.
Гринев прошел через всю палату и остановился у ее кровати. Она немного переменилась за то время, что прошло после Ленинакана, и он не сразу понял, в чем состоит перемена. То, что он почувствовал при виде ее, осталось неизменным.
«Волосы короткие, – наконец догадался Юра. – Ну конечно, волосы у нее спутались, пришлось остричь. Кому здесь было ее расчесывать?»
– Здравствуйте, – сказал он. – Вы меня не помните?
Девушка медленно подняла на него глаза, и он растерялся под ее взглядом, как мальчик.
Глаза у нее были – как у Царевны Лебеди на врубелевской картине. И точно так же казалось, что она никогда не отведет взгляд, всегда будет смотреть на тебя.
Брови разлетались до висков, и от этого лицо девушки выглядело одновременно суровым и беспечным.
Но глаза ее не были ни суровы, ни тем более беспечны; что-то совсем другое застыло в них. Это была такая полная, такая безысходная тоска, что невозможно было выдержать ее медленный взгляд исподлобья.
Девушка молчала.
– Не помните? – повторил Гринев, прямо глядя в черные провалы ее глаз. – Мы виделись с вами в Ленинакане. То есть это я вас видел, а вы, конечно, не помните, вы же без сознания были…
– Почему же, я помню, – произнесла она наконец. – Вы меня вытащили из-под завала, а потом надели свою куртку и отнесли в больницу. Я все хорошо помню, – повторила она, и лицо ее болезненно дрогнуло при этих словах.
– Моя фамилия Гринев, зовут Юрий Валентинович, – сказал он. – Я ваш палатный врач.
– Меня зовут Сона, – произнесла она таким тоном, каким отвечают английский урок. – Сона Туманян. Спасибо, что вы меня спасли.
Юра стоял в растерянности, не зная, что вообще можно говорить, глядя в эти мертвые глаза.
– Дайте я посмотрю ваши руки, – попросил он наконец. – Вам повезло, что сразу был самолет. Иначе пришлось бы…
– Да, повезло, – кивнула Сона, и глаза ее на мгновение вспыхнули, но таким горьким, таким нерадостным огоньком, что Юре стало не по себе. – Очень повезло.
Смотреть ее кисти под гипсом, собственно, не было особенного смысла. Но он все-таки осмотрел кончики ее пальцев, подержал загипсованные руки в своих руках и снова положил на одеяло. Сона при этом даже не взглянула на них, как будто это были какие-то отдельные, посторонние ей предметы.
– Скажите, что с моей мамой? – вдруг спросила она. – Здесь никто не знает… А вы знаете, я чувствую.
Кажется, это было единственное, что ее еще волновало: голос у нее переменился, когда она задала этот вопрос.
Юра молчал. Он понимал, что каждая лишняя секунда молчания уже является ответом, и все-таки не мог себя заставить сказать ей хоть что-нибудь.
«Пустая правда… – вдруг вспомнил он. – К чему она ей сейчас?»
– Здесь вашей мамы нет, – твердо произнес он. – Значит, надо будет искать, надо будет звонить, писать. Это все можно сделать, Сона! У вас есть еще родственники?
– Есть, – кивнула она. – Были… Тетя Света, мамина сестра, в том же доме жила, прямо над нами. Может быть, она жива? У нее сын Вазгенчик, три года. Вы ничего не слышали о них?
Она спрашивала быстро, лихорадочно, и больше не поднимала на него глаз. От этого с ума можно было сойти: еще, значит, и тетя с ребенком…
– Мы все это выясним в ближайшее время, – повторил Гринев. – А сейчас вам надо подумать о себе. Надо постараться…
– Зачем? – перебила она. – Постараться жить, так вы скажете, да? А зачем – вы не знаете?
– Ну, как… – не нашелся с ответом Юра. – Вы молодая женщина, у вас все впереди…
– Вы думаете? – усмехнулась Сона.
Светонин наконец подошел к ее кровати, спросил о самочувствии, она ответила, и Гринев вздохнул с облегчением, отойдя на шаг в сторону. Но взгляд ее все равно чувствовался, куда ни отойди.
О маме ее Юра, конечно, ничего выяснять не стал. А о тете на всякий случай послал запрос в Ереван через ЦК комсомола, как только Годунов вернулся из Таджикистана. Хотя по Сониному описанию было похоже, что ее тетя Света и братик Вазгенчик – те самые, к которым не успели пробиться наверх спасатели.
Он обо всех послал запрос: и о тете Свете, и о дяде Левоне, жившем на улице Кирова, и о семье дяди Левона, и о Тигране Самвеляне, о котором Сона сказала, что это ее жених.
Услышав про Тиграна, Юра невольно напрягся. Но, конечно, запрос послал и о нем – до глупостей ли!
Ответ пришел довольно быстро – видно, Борька ускорил, как и пообещал. Но, получив ответ, Юра подумал: лучше бы продлились их поиски хотя бы годик…
Не осталось никого – ни тети с сыном, ни дяди с его семьей, ни Тиграна. Отсюда, из Москвы, это могло показаться невозможным: столько народу, у одного Левона Аванесяна было пятеро детей, хоть кто-нибудь должен же был уцелеть! Но Юра-то помнил, что там творилось: многоэтажные дома скручивались спиралями, под развалинами находили только щепки от крупных вещей – от диванов, шкафов, пианино. И школу, в которой мертвые дети лежали целыми классами, он тоже помнил…
Но сообщить об этом Соне – нет, это было выше его сил! Когда он сказал, что послал запрос, что его друг из ЦК комсомола будет внимательно следить за этим делом, – она немного оживилась, даже щеки порозовели.
– Я вам очень-очень благодарна, – сказала Сона. – Я не знаю, как смогла бы сама, Юрий Валентинович, если бы не вы…
Сону, единственную из всей палаты, никто не приходил проведать. Правда, армянские родственницы ухаживали и за нею, наравне со своими больными кормили ее фруктами и свежим мясом с Центрального рынка. Но разве в этом было дело!
Гринев старался говорить с ней как можно больше и чаще, и никто не удивлялся, что палатный доктор задерживается возле Сониной кровати дольше, чем возле остальных. Несчастная девушка, такое горе, такое горе, вай мэ, найдется ли у нее кто-нибудь живой?
Но руки ее, к счастью, заживали хорошо, гораздо лучше и быстрее, чем можно было ожидать.
– Вот снимем вам гипс, Сона, – сказал Гринев однажды утром, – совсем по-другому себя почувствуете. Вы даже не представляете, какое это чудо, что руки удалось сохранить! Зря, думаете, студентов к вам водят? Да что там руки – как вы вообще выжили, это ведь чудо не меньшее! Голову ушибло, столько времени была сдавлена правая кисть, представляете, что это такое? Почки могли отказать, шока вы могли не выдержать – и все это позади, вы живы, и теперь…