– Давай мою хату продадим? – сказала Нинка.
– С чего это вдруг? – удивился Георгий.
Он даже вздрогнул – так неожиданно она прервала его размышления о стыках жизни. Впрочем, что толку было в этих его размышлениях?
– Продадим и будем на эти деньги жить, – объяснила она. – Зачем тебе эта гребаная работа? Она тебе не в кайф, я же вижу.
– Все-то ты видишь! – Он быстро обернулся и, опрокинув ее на спину, навалился сверху. – Рентген прямо! А что, хороший доход: квартиру продать и жить долго и счастливо… Может, тебя в депутаты выбрать, а, Нин? Государственный ум!
Она засмеялась тем своим хрипловатым смехом, от которого у него темнело в глазах, и обхватила его спину ногами, вся выгнулась под ним. Халат на ней тут же распахнулся – он был какой-то больничный, этот халат, не с пуговицами, а с завязкой, и под ним ничего не было. Высвободившись из гибкого кольца ее длинных ног, Георгий стал целовать ее голую грудь и живот, круглые косточки бедер… Нина постанывала под его поцелуями, вздрагивала, а потом, когда он больше целовать ее не мог, потому что захотел быть в ней весь, – сразу же снова вскинула ноги и приподнялась ему навстречу своими горячими, как сам соблазн, бедрами.
Она всегда его хотела, он почувствовал это в самый первый раз с нею и чувствовал всегда. И это было ни с чем не сравнимое чувство – быть с женщиной, которая хочет тебя всем своим существом. Это и было то, что наполняло его силой, как море.
Телевизор еще работал, когда они наконец упали рядом на спины, отдыхая. Они просто забыли его выключить; Георгий только теперь нащупал на полу пульт.
Ему не хотелось говорить, и он молчал. Нина тоже молчала, только гладила его запястье своими длинными тонкими пальцами. Первое время Георгий удивлялся тому, что она никогда не называет его по имени. Каждый переиначивал его имя по-своему, а она не придумала ничего.
– И не буду, – хмуро сказала Нина, когда он однажды спросил об этом. – Я боюсь. Ну, пусть это дурость, а все равно… Я, знаешь, не могу тебя каким-то одним словом называть. Ты – все, понимаешь?
Георгий тогда только плечами пожал. Он вообще привык не удивляться странностям человеческого поведения, а уж искать логику в Нинкиных рассуждениях и вовсе не приходилось.
– Тамара Андреевна звонила, – вдруг вспомнил он.
В чертановской квартире телефона не было, поэтому Нинина мать время от времени звонила ему на сотовый.
– Зачем? – Ее пальцы нервно сжались у него на запястье.
– Да так просто. Мать же, волнуется. И чего ты так взъелась на нее?
– Да пошла она! – Нинка резко села на матрасе, обхватив руками колени. – И не говори мне ничего, не говори! Я ее видеть не могу, понимаешь?
– Не понимаю, – пожал плечами Георгий. – Никто тебя, между прочим, и не заставляет ее видеть. Но орать-то зачем?
– Затем. – Нинка все-таки взяла на полтона ниже. – Затем, что я из-за нее такая! Из-за них. Папаша тоже тот еще был фрукт… Затем, что вранье, одно сплошное вранье, понимаешь? Я сколько себя помню – одно сплошное вранье. Волнуется она! Да они за меня отволновались уже, какого ж хера притворяться?!
Георгий удивленно смотрел на нее: он ни разу не слышал от Нинки такого длинного и связного монолога.
– Что значит – отволновались? – спросил он.
– А то и значит! Они за меня когда волновались – когда папаша в гэбухе работал, вот когда! И не за меня, а за карьеру его блядскую. Она вот все воет, вроде как по нем, а думаешь, она его хоть капельку любила? Да у нее любовников сколько было, не пересчитать, она даже от меня не скрывала, потому что – что в этом особенного, это же естественно, лишь бы они ее не компрометировали в обществе! А я, видите ли, вела беспорядочную половую жизнь… Да я, может, им назло! Или, думаешь, он ее любил? Женился, потому что неженатому у них в конторе нельзя, а у нее родословная безупречная. Как у собаки! Мне шесть лет было, а я до сих пор помню, как он по пьянке дружкам хвастался, когда мамаша в санаторий уехала, что всех балеринок в Большом театре перетрахал. А куда бы они делись от него, за границу-то на гастроли всем охота! Я у них всегда была как бельмо на глазу… Волнуется она! – Нина то сжимала, то разжимала пальцы, на щеках ее загорелись алые пятна, как у чахоточной. – Давай я травки немного возьму, а? – вдруг сказала она умоляющим тоном. – Один разок, а? Разволновалась же, не могу же! Один раз не пидарас, ну пожалуйста!
– Где это ты возьмешь, интересно? – спросил Георгий.
– Я… найду… – пробормотала она.
– Уже брала, что ли? – догадался он. – Нинка, учти, я тебе не добрый доктор Айболит. Надо мне с тобой возиться? Пинка под зад – и будь здорова! – Он специально говорил с нею так, и ему даже не жаль ее было в эту минуту. Нинку можно было удержать от всего этого только страхом, и самым большим страхом было для нее расставание с ним. – Когда это ты успела ходы тут разведать?
– Я же только травку… – В глазах у нее стояли слезы. – Один раз только, когда ты в Подольск с ночевкой ездил хату смотреть. Мне одной страшно было, я и… Один раз только! Думаешь, я потом не выдержу?
– Тоже мне, нашлась Зоя Космодемьянская! С твоей железной волей на иглу опять подсесть – раз плюнуть. Не видел я, что ли, какие у тебя вены были три месяца назад и на что ты вообще похожа была?
– Но три месяца же уже… Я же не… – Вся она как-то сникла, сжалась и вдруг обняла его, припала губами к его виску и горячо прошептала: – Если ты меня не бросишь, я никогда… Ты только… Я не буду, правда, не буду!
Она так и не надела халат и сидела перед ним совсем голая, какая-то несчастная, не обращая внимания на то, что все ее тело от холода покрылось пупырышками – февральская метель клубилась на улице, свистела в оконных щелях…
– Нин, Нин, ну перестань. – Георгию наконец жаль ее стало. – Смотри, замерзла вся, еще больше рассопливишься. Давай спать ляжем. Завтра я окна заклею, а то околеем тут с тобой.
– Не околеем. – Она еще дрожала от волнения, но улыбка уже тронула уголки ее прекрасных, страстно изогнутых губ. – И правда, давай ляжем. А то мне страшно стало – у тебя глаза такие сделались… Как ножи.
Нинка нырнула под одеяло и лежала тихо и неподвижно, пока Георгий выходил в ванную, доедал на кухне колбасу. Когда он вернулся и тоже лег, она сразу прижалась к нему и неожиданно спросила:
– Помнишь, ты песню такую пел, когда мы Новый год праздновали? Абрикосовку пили, помнишь, и ты сказал, что песня про меня… Спой еще, а?
– Про сирень, что ли? – засмеялся он. – Да не то чтобы про тебя…
– Все равно спой, – попросила она. – Надо же мне как-то расслабиться. Ну, типа колыбельную.
– Да слушай, что мне, жалко? – пожал он плечами и негромко пропел:
Расцвела сирень в моем садочке,
Ты пришла в сиреневом платочке.
Ты пришла, и я пришел —
И тебе, и мне хорошо!