А Юра даже и так длинно не объяснял. Не хочу – и все.
Это могло не понравиться кому угодно, кроме Нади. При ее внешнем спокойствии, при том, что все, к чему она прикасалась, сразу приобретало отчетливые черты внутренней стройности, в Наде с юности горел какой-то глубокий огонек. Как только она чувствовала, что с нею начинает происходить то, что и должно происходить в ее жизни, этот огонек разгорался, вспыхивал, превращался в неудержимое пламя. И в таких случаях Надя никогда не спрашивала себя, почему это происходит именно теперь, именно с нею, именно так, а не иначе.
С чего же она стала бы спрашивать об этом своих детей?
У одной только Евы все складывалось по-другому… Знала ли она вообще такие – безошибочные, не нуждающиеся в объяснениях – минуты?
За наполнением Юриного холодильника следила мама. Да это было и нетрудно: всего-то пройти через двор к другому подъезду, в котором находилась бабушкина – а уже десять лет после ее смерти Юрина – гарсоньерка.
Он достал из холодильника кастрюльку с борщом, прикрытую тарелкой миску с котлетами. Женя сидела за столом, подперев ладонями подбородок, и смотрела на него каким-то странным взглядом – вопросительным, удивленным? На ней была Юрина синяя в тонкую светлую полоску рубашка, рукава которой она немного закатала. Рукава были ей не только длинны, но и широки, поэтому, когда она вот так сидела, поставив локти на стол, они соскальзывали, открывая ее руки.
– Что ты? – спросил Юра, поймав ее непонятный взгляд. – Ты о чем думаешь?
– Нет, ничего. – Она тряхнула головой, попыталась улыбнуться, это ей не удалось, и взгляд ее снова переменился: стал просительным, ожидающим. – Юра… Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!..
Он вздрогнул от ее слов, но, кажется, совсем незаметно.
– А ты… хотела уйти? – спросил он, вглядываясь в Женино лицо.
– Я не знаю, – опустив глаза, ответила она. – Я не знаю, Юра, могу ли остаться.
Он не понял, говорит она так потому, что это зависит от его решения, или…
– Можешь, – сказал он, сглотнув вставший в горле ком. – То есть я очень хотел бы.
Слова «очень хотел бы» так мало говорили о происходящем в его душе, что совсем ничего, в Юрином понимании, не значили. Но Женино лицо мгновенно просияло, и он вообще забыл о словах.
– Ты знаешь, – сказала она, теперь уже не отводя глаз от его лица, всматриваясь так пристально, как будто от этого зависела ее жизнь, – я когда с тобою, мне кажется, ничего больше нет. И меня нет – такой, какая я со всеми, какая всегда. Совсем как там, в тумане было, на заливе! Помнишь, я тебе тогда говорила: невозможно представить, что есть какая-то от тебя отдельная жизнь, и я…
Тут она осеклась, лицо застыло, даже губы побелели, как от холода.
– Не помню, – сказал Юра. – Давай лучше пообедаем. Или поужинаем?
– Позавтракаем!
Ему показалось, что улыбается она с трудом. Но бледность все-таки отхлынула от ее лица, в глазах вспыхнул знакомый свет – веселый и далекий, словно от звезд идущий свет.
– Давай я хоть разогрею, – сказала Женя, вставая. – Да-а, мой хороший, большой приз ты выиграл у жизни!
– Думаешь, мне от жизни нужен приз? – усмехнулся Юра, глядя, как скрываются под рукавами его рубашки маленькие ямочки у Жениных локтей.
Появление женщины в жизни сына родители встретили спокойно. Даже, пожалуй, немного слишком спокойно. Это могло бы насторожить Юру, если бы он склонен был обращать внимание на то, как оцениваются его поступки.
К тому же для родительской настороженности, наверное, и в самом деле были на этот раз основания.
Когда он почти шесть лет назад объявил им, что придет домой с женой, и уже назавтра появилась Сона, легкий шок возник у родителей сразу, но почти так же сразу и прошел. Тогда все было ясно, как на ладони. Юрочке двадцать шесть лет, закончил мединститут, второй год работает в Склифе, полюбил девушку, которую вытащил из-под развалин в Ленинакане, решил на ней жениться.
Так же ясно было родителям – по крайней мере, маме, – что жить ему с этой девушкой невыносимо тяжело. Слишком страшным, ломающим, необратимым было то, что случилось с Соной: потеря всех родных, потеря дома, потеря привычной, очень отличной от московской, жизни… И потеря профессии: об игре на рояле после ее травмы пришлось забыть; хорошо, что пальцы вообще хоть немного двигались.
И когда, несмотря на все это, Сона стала оживать, отогреваться рядом с Юрой, никто поверить не мог, что это все-таки произошло. А потом появился Тигран, ее считавшийся погибшим жених, и она уехала с ним навсегда.
Юра долго помнил Сонины слова при прощании: «Раньше я сказала бы ему: нет, я люблю другого. А теперь нельзя так ему сказать… Мы с ним оба остались как обломки. Заставить его уехать, одного оставить – все равно что убить, ты понимаешь, да?»
Он вообще долго помнил Сону. Оля оказалась первой женщиной, с которой он ее забыл…
С существованием Оли и была связана нынешняя родительская настороженность, это Юра понимал. Они ничего не знали о ней – знали только, что на Сахалине сын женился на восемнадцатилетней корейской девочке, медсестре из областной больницы. Он сообщил об этом по телефону как о свершившемся факте и пообещал приехать наконец в отпуск, теперь уже с женой. А через две недели приехал один – неузнаваемый, погруженный в какое-то безысходное отчаяние.
Не могли же родители знать о том, что произошло за это время в рыбацкой избушке на берегу залива Мордвинова! А Юра не мог говорить об этом – ни с ними, ни с кем другим. Ни сразу не мог говорить, ни потом, когда вернулся в Москву окончательно.
Как теперь складываются Юрины отношения с этой неведомой Ким Ок Хи, что теперь значит штамп в его паспорте, родители не знали. Может быть, они даже обижались на него: не понимали, почему сын не хочет поговорить с ними об этом. Как будто они не поняли бы его, что бы ни случилось, как будто когда-нибудь они надоедали ему непрошеными советами!
И вот на фоне этой недоговоренности появляется женщина, и Юра с нею такой, каким никто никогда его не видел. Это при его-то сдержанности, при всегдашнем его нежелании – а может быть, и неумении? – давать волю чувствам!
Ева даже обижалась в детстве, когда играла с братом в гляделки. Ну как у Юры выиграть – сколько ни смотри ему в глаза, ни за что не догадаешься, о чем он думает! Правда, Юра обычно жалел сестру, у которой все чувства дрожали в глазах, как в прозрачной воде. Он незаметно улыбался и начинал смотреть так, что Ева сразу угадывала, о чем он думает, – и выигрывала, ужасно при этом радуясь. Она всегда казалась ему не старшей, а младшей сестрой, даже когда ему три года было, а ей пять.
Но вообще-то Ева была права: ни о чем нельзя было догадаться по Юриному лицу, если сам он этого не хотел.
И вот теперь он смотрит на эту красивую женщину с утонченной, холодноватой внешностью так, как будто жизнь его оборвется, если она исчезнет.