До чего же солидно это звучало! Казалось, они вместе совершают научное открытие. И доктор Пикок говорил, что, когда его книга будет опубликована, они оба — и он, и мальчик Икс — будут знамениты. А возможно, завоюют и какой-нибудь научный приз. В итоге Бен настолько увлекся своими занятиями с доктором Пикоком, что почти и не вспоминал о материных хозяйках, которые некогда так его обхаживали. У него к тому времени появилась целая куча всяких неотложных дел и забот, а научные опыты доктора Пикока оказались куда интереснее рисунков, коллажей и фарфоровых кукол.

Вот почему, когда шесть месяцев спустя Бен вдруг встретил на рынке миссис Уайт, его поразило, какой же она стала толстой; наверное, решил он, в его отсутствие сама съедала все содержимое больших красных жестянок с надписью «Фэмили секл». Он все удивлялся: что же с ней случилось? Миссис Уайт была такой хорошенькой, а теперь у нее вдруг вырос здоровенный живот, на лице появилась глупая улыбка, которая не сходила с ее уст, пока она бродила среди торговцев фруктами и овощами.

Но мать все им разъяснила. Это была хорошая новость. После десяти лет неудачных попыток миссис Уайт наконец-то забеременела. По неясной причине это приводило мать Бена в восторг, возможно потому, что теперь она ходила к миссис Уайт чаще и зарабатывала больше. Однако Голубоглазый испытывал какую-то смутную неловкость. И все вспоминал коллекцию кукол миссис Уайт, странных, не похожих на детей, одетых в старинные кружева, и все раздумывал: избавится ли она от своих кукол, когда у нее появится настоящее дитя?

Мысль об этом не давала ему покоя, вызывала ночные кошмары; ему снилось, как эти пучеглазые плаксивые куколки в роскошных шелковых платьях и старинных кружевах выброшены на мусорную свалку, одежда их превратилась в лохмотья и выцвела от дождей, фарфоровые головки разбиты и осколки валяются среди бутылок и смятых жестянок.

— Мальчик или девочка? — спросила мать у миссис Уайт.

— Девочка. Я назову ее Эмили.

Эмили. Э-ми-ли, три слога, точно стук в дверь судьбы. Такое странное, старомодное имя, не идущее ни в какое сравнение со всякими там Кайли, Трейси или Джейд, от которых несет случайностью и топленым салом; эти имена стоят как бы в стороне и ярко горят безвкусными неоновыми оттенками, тогда как имя Эмили, молчаливое и чуть розоватое, напоминает жевательную резинку или розы…

Но откуда Голубоглазому было знать, что однажды именно она приведет его сюда? И разве мог кто-нибудь догадаться, как близки они будут, даже не подозревая об этом, — жертва и хищник с тесно переплетенными судьбами, словно побег розы, проросший сквозь человеческий череп.

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

ClairDeLune: Мне ну очень понравилось развитие сюжета. Там есть продолжение?

Chrysalisbaby: чесслово ты это взаправду — насчет цветов? И как долго ты принимал участие в исследовании?

blueeyedboy: Не так долго, как ты думаешь О Рад, что тебе понравилось, Крисси!

Chrysalisbaby: ах душшшка (обнимаю).

JennyTricks: (сообщение удалено).

6

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Время: 00.54, воскресенье, 3 февраля

Статус: ограниченный

Настроение: никакое

Когда умер мой папочка, я выплакала целую реку слез. Стоило мне услышать печальную песню, и я заливалась слезами. Я плакала над мертвыми собаками и над телевизионной рекламой, плакала в дождливые дни и по понедельникам. Так почему же я ни слезинки не пролила по Найджелу? Конечно, «Реквием» Моцарта или «Адажио» Альбинони помогают «открыть шлюзы», но ведь это не настоящее горе — это потакание собственным слабостям, как раз то, что предпочитает Глория Уинтер.

Некоторым людям нравится подобная показуха. Они любят демонстрировать собственное горе. Похороны Эмили и были самой настоящей показухой. Горы цветов и игрушечных мишек; люди открыто рыдали прямо на улице. Вся нация оплакивала что угодно — но только не умершую девочку. Может, утрату собственной невинности, или нечистоплотность тех, кто все это сотворил, или всем свойственную жадность, из-за которой в конце концов и погубили Эмили. Феномен Эмили Уайт, столько лет вызывавший лишь звуки победоносных фанфар, закончился жалким хныканьем, маленьким надгробным камнем на кладбище Молбри и витражом в церковном окне, за который заплатил доктор Пикок, к огромному возмущению Морин Пайк и ее подружек, считавших неприличным, что этот человек хоть как-то оказался связан с церковью, с Деревней и с Эмили.

Теперь никто об этом даже не вспоминает. И меня наконец почти оставили в покое. В Молбри я невидима и наслаждаюсь своей незначительностью. Глория называет меня бесцветной; я как-то подслушала их с Найджелом разговор по телефону, еще в те дни, когда они друг с другом общались.

— Просто не представляю, сколько это будет продолжаться! — воскликнула Глория. — Она ведь такая жалкая и совершенно бесцветная. Я понимаю, тебе наверняка ее просто жаль, но все же…

— Ма, мне вовсе ее не жаль!

— Да нет, конечно же, тебе жаль ее. Что за чушь…

— Ма. Еще одно слово, и я вешаю трубку.

— Ты жалеешь ее, потому что она…

Щелк.

А один раз я услышала в «Зебре» такую фразу: «Бог знает, что он нашел в ней! Он жалеет ее, только и всего».

Как мягко! Какой вежливый скептицизм! Какое неверие в то, что такая, как я, способна не только вызвать сочувствие, но и привлечь внимание мужчины! Просто Найджел всегда считался привлекательным, а я — в определенной степени ущербной. У меня имелось прошлое, и уже этим я была опасна. А Найджел — душа нараспашку — все о себе рассказал в ту ночь, когда мы лежали на вереске и смотрели на звезды. Он умолчал лишь о том, почему всегда носит черное; уже потом Элеонора Вайн обратила мое внимание на эту деталь. И впрямь была бесконечная череда черных джинсов, черных курток, черных маек, черных туфель. «Их легче стирать, — пояснил он, когда я наконец об этом спросила. — Можно все класть вместе».

Звал ли он перед смертью меня? Понимал ли, что это я во всем виновата? Или мир для него вдруг превратился в мутное пятно, когда он совершил тот единственный поворот в никуда? А ведь вначале ничто не предвещало трагедии. Мы были как дети. Мы были невинны. Даже он был невинен — по-своему, конечно. Этот Голубоглазый, что преследует меня во сне…

Возможно, вчера именно чувство вины вызвало у меня тот приступ паники. Да, это моя вина, еще усталость и нервы — вот и все. Эмили Уайт давно нет. Она умерла, когда ей было девять лет, и никто ее не помнит, даже папочка, даже Найджел — никто.

Но кто же теперь я? Не Эмили Уайт. Я не стану, не могу стать Эмили Уайт. Как не могу снова стать и самой собой — теперь, когда нет ни папочки, ни Найджела. Возможно, я могу быть просто Альбертиной, этим ником я пользуюсь в Интернете. В Альбертине, право же, есть нечто очень милое. Милое и ностальгическое, она похожа на одну из героинь Пруста. Не знаю, почему я выбрала это имя. Возможно, из-за Голубоглазого, по-прежнему скрывающегося в самом сердце этой истории, которую я столько лет стараюсь забыть…