Злость на себя самого всегда действовала безотказно. Так оно вышло и на этот раз.
Иван повернул в Ермолаевский. До Тавельцева ехать еще часа два, а здесь стоит пустая квартира, от которой у него есть ключ. А может, и не пустая она – может, Нинка дома и посидит с Данькой, пока он сходит в магазин и купит какие-нибудь баночки с детской едой.
Иван вышел из машины и осторожно, как хрустального, вынул Даньку из детского креслица. Тот повертелся у него на руках, но не проснулся, а уткнулся носом в его плечо и уснул, кажется, еще крепче. Иван не удержался и легонько подул на светлые вихры у Даньки на макушке. Очень ему нравились эти вихры!
«Очень ты мне нравишься!» – подумал он, прикасаясь ладонью к Данькиной щеке.
Данька улыбнулся, опять не проснувшись. У Ивана занялось дыхание.
Он вдруг вспомнил, что почему-то не сказал Северине, что любит ее. Она сказала ему это, а он нет. Эта мысль так поразила его, что он остановился и чуть не споткнулся о бордюр. Но тут Данька завертелся у него на руках и опять хныкнул. Иван поспешно вошел в подъезд.
Сначала ему показалось, что в квартире никого нет, но тут же он расслышал какой-то шорох в кабинете, и сразу же в прихожую вышла Оля.
– Ванька? – удивленно проговорила она, глядя на ребенка. – А…
– Это мой сын, – сказал Иван.
– Да ты что?! – ахнула Оля. – Господи, Ваня! А я за книжками заехала… Ванька, какой же ты!.. Ну какой же ты!.. Дурак ты какой! – Она засмеялась, потом у нее из глаз вдруг брызнули слезы. – Ну как же можно было ничего нам не сказать!
Она поразилась невероятно, оттого и слезы, но не удивилась, кажется, ни капельки. Странные они все-таки существа, женщины! Ничего в них не поймешь. Хоть все детство с ними проведи.
Только Северина почему-то была ему понятна. Он не знал, что она скажет или сделает в каждую следующую минуту, он радовался неожиданности, необычности любых ее действий и слов, но при этом вся она, вся как есть, была ему понятна так, что сжималось сердце. Как это сочетается, что это такое вообще, Иван не знал.
– Ой, какой хорошенький! – тоненько пропищала Оля, подходя поближе и разглядывая спящего Даньку. – Какой светленький, вихрастенький! А где ты его взял?
Ее рассудительность, всей семье известная, развеялась как дым – ничего разумного не было в этом ее вопросе.
– В капусте нашел, – хмыкнул Иван. – Оль, можно я его здесь где-нибудь положу? Он, наверное, проснется сейчас. Надо его, наверное, накормить – мы с ним всю ночь ехали…
– Да уж точно, что не голодом морить его надо, – улыбнулась Оля. – И мокрый он, конечно.
– На нем этот… подгузник.
– Подгузник время от времени надо менять. На диван его клади. Я пока ему овсянку сварю. Не бойся, это быстро. Проснется – даже заплакать не успеет.
И в ту же секунду, когда Оля все это сказала, Иван почувствовал невероятное облегчение. Мир, овеянный ее голосом и взглядом, мгновенно приобрел устойчивость, и мелкие страхи, которые только что его одолевали, – чем накормить, как переодеть, что вообще делать, – исчезли напрочь.
Ну а дальше все завертелось так быстро, и события так ладно стали соединяться друг с другом, что Иван и вовсе перестал думать, что он делает и как.
Данька проснулся, но не заплакал, а уселся на диване и принялся с интересом разглядывать комнату. Когда вошла Оля с тарелкой каши, он улыбнулся ей – не так, как ему, с удовольствием отметил Иван, не глазами, а просто улыбнулся, – и, указав на Ивана пальцем, сообщил:
– Па.
Пока он спал, Иван успел принести из машины пакет с детскими вещами, который дала ему перед дорогой Вера Анатольевна, и Оля как-то очень ловко – «а что здесь трудного?» – вымыла ребенка, переодела и стала кормить его кашей.
Потом Данька ходил по комнате и разглядывал перламутровые раковины, лежащие высоко на книжных полках, и, заметив это, Иван дал ему две самые интересные из них – те, которые он привез из Сенегала, «Шлем» и «Морское ухо».
Потом Оля быстро изучила содержимое Данькиного пакета, сказала, что одежда ужасающая, какие-то ядовитые цвета, и зачем для детей такую делают, но до ее возвращения с работы Ванька с Данькой как-нибудь перекантуются, и пусть он выведет ребенка погулять в том, что есть, а по дороге из института она купит что-то поприличнее, она знает где, и пусть Ванька не смотрит на нее таким собачьим взглядом, у нее сегодня только две пары, она вернется быстро…
Потом Иван выгуливал Даньку во дворе, с удивлением отмечая, что за двадцать лет двор в Ермолаевском, оказывается, изменился гораздо меньше, чем он думал.
Он отвел Даньку к подвальному окошку, выманил оттуда полосатого котенка – там всегда жили кошки, – разрешил Даньке его погладить, потом спохватился, что у котенка, может, блохи, потом вспомнил, что двадцать лет назад его это не волновало и сам он гладил кошек без опаски, а потому ничего страшного, если и Данька погладит.
Потом подсадил его на толстую ветку огромной березы, которая росла посреди двора, и отпустил руки, чтобы Данька посидел на этой ветке без поддержки. Иван помнил, как горд был, когда сам сумел забраться на эту ветку. Тогда, уже не двадцать даже, а почти тридцать лет назад, ему казалось, что это страшно высоко…
Потом они пошли на Патриаршие пруды и пообедали в маленьком ресторане на углу. Данька сидел на высоком стульчике и послушно открывал рот, когда Иван подносил к нему ложку с борщом – оказалось, что он ест вполне человеческую пищу.
Потом гуляли возле памятника Крылову, и Иван объяснял Даньке, что вот рядом с Крыловым осел, а вот мартышка, и тот повторял: «Тышка… исёл…»
Продленность, бесконечность этого дня, вместившего в себя такое множество чудесных дел, приводила Ивана в состояние блаженного счастья; Даньку, кажется, тоже.
Домой Иван его принес уже спящего. А он и забыл, что дети днем спят. Да и не забыл, а просто не знал – так, слышал краем уха или читал, может.
– Сына ты, Ванька, произвел на свет хорошего, – сказала Оля, когда они с Иваном ели в кухне обед, купленный ею в кафе по дороге; готовить для себя было некогда, да и не хотелось. – Добрый, милый ребенок. И умненький, сразу видно.
– Да, удачно получилось, – усмехнулся Иван. – Хотя вообще-то я и в мыслях не держал его производить.
– Ну, для этого мысли не нужны, – засмеялась Оля. – Правда, дурным и нехитрым я это дело тоже не назвала бы. Все-таки, знаешь, могучий генетический опыт включился, чтобы этакое существо сотворилось. Все предки на него поработали.
– Предки…
Иван помрачнел.
– Что? – В ее голосе прозвучала тревога. – Ты что, Вань?
– Оля, а почему ты не спросишь, кто мне его родил и где она теперь? – спросил Иван.
Она пожала плечами.
– Захочешь – сам скажешь. Можно подумать, тебе от глупых вопросов веселее будет.