– Уж простите, времени нету. – Игнат шагнул в сторону и обошел Галю Горобец. – Надо вещи собирать.
По-хорошему-то надо было не так этой подлюге ответить. Но соображал Игнат скоро, а потому сразу понял: если вступит с ней в спор, отыграется она на Иорданских, и на бабушке, и на внучке. Потому что в самом деле не из пролетариев они, тут и к гадалке не ходи – по одной фамилии ясно.
Что-то острое, болезненное дрогнуло у него в сердце. Как же беззащитна она была, эта светящаяся девушка, от одного взгляда на которую ему горы хотелось свернуть и поставить ей на защиту! И что такое это было? Он не знал… Игнат не то чтобы обладал большим опытом по женской части – некогда ему было особо-то с девками баловаться, – но и на отсутствие женского внимания не жаловался. И то, как отдается во всем теле взгляд красивой женщины, знал не с чужих слов.
Но то, что отдавалось в нем при одном только взгляде на Ксению, – отдавалось не в теле его, а только в сердце. Это было незнакомо, а потому и непонятно.
Когда он вошел в комнату, Ксении дома не было.
– Наконец-то повезло тебе, Игнатушка! – обрадовалась Евдокия Кирилловна, когда он сказал, что с завтрашнего дня начинает работать. И тут же по ее ясному, в частой сети морщин, лицу пробежала печаль. – Одно жаль – уходишь ты от нас. А мы тебя полюбили. Или остался бы?
– Нет, Евдокия Кирилловна, – отказался Игнат. – И так задержался у вас. И на работу далеко, не находишься каждый день до Преображенской-то.
– Это правда, – кивнула старушка. – Да, может, и лучше для тебя, что от нас подальше будешь…
– Как это – для меня лучше? – не понял Игнат.
– Вот так. – Евдокия Кирилловна грустно улыбнулась. – Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. По нынешним временам тебе все дороги открыты. А мы ведь, знаешь… Теперь словно забыли про нас, а как дальше будет, неизвестно. Мой-то муж, отец Илья, еще до переворота скончался, царство ему небесное. А сынка моего, Ксенечкиного отца, в рязанском его приходе арестовали. Там и расстреляли в восемнадцатом году… Как чумные мы теперь. Мне пенсию не платят. Ксенечку на работу никуда не берут. Из Москвы того и гляди выселят. Лучше тебе от нас подальше.
– Да что ж вы такое говорите, Евдокия Кирилловна! – воскликнул Игнат. – Да разве я про то думаю? Я же и правда про работу только! Ежели на стройку берут, в барак ведь всех поселяют.
– Ну и господь с тобой, милый, – почти испуганно произнесла Евдокия Кирилловна. – Ты уж не сердись на старуху. И Ксенечке не говори про наш разговор. И так переживает она…
О чем переживает Ксения, Евдокия Кирилловна не сказала. А Игнат не решился переспрашивать.
– А где она? – только и спросил он.
– На Главпочтамт пошла. Там, бывает, письма просят написать. Людей-то в Москву много приехало, не все грамотны, а родне в деревню весточку подать хотят, вот и платят, чтобы помогли им. Когда Бог дает, сколько-нибудь Ксенечка такими письмами и зарабатывает. Грустно это, милый… С ее-то талантом! Видел ведь рисунки.
Свои рисунки Ксения в самом деле ему показывала. Жаль только, ничего он в этом деле не понимал. Красиво, конечно. У них в деревне все любили рисованную красоту. Подновляя каждый год печь, мать красила подпечки синей и красной красками, а девки не только вышивали праздничные свои наряды многоцветными нитками, но украшали узорами даже лукошки для ягод – выкрашивали их масляными красками, рисовали на них цветы.
Цветы были и на тех рисунках, которые показала ему Ксения. Только совсем другие они были, чем на деревенских лукошках. Казалось, не человек их нарисовал, а сами они проступили сквозь тонкую бумагу. Точно такими, слишком уж тонкими, были и другие рисунки, которые тоже показывала ему Ксения. На них были изображены мужчины в щегольских старых нарядах, и дамы в шляпках, и румяные детишки в кружевных бантах.
– Это я для фарфора рисовала, – сказала тогда Ксения, заметив недоуменный взгляд, которого Игнат не сумел скрыть. – А для него особенный рисунок нужен. Традиционный и вместе с тем очень модный, вот как эти фигурки. Я их прямо из модных журналов брала, где про московских щеголей писали. Прежних, конечно, щеголей.
Про фарфор Игнат тоже мало что понял. Но выказывать свое непонимание не стал. Он уже знал, что Ксения относится к этому делу благоговейно и что мечтала она стать художницей по фарфору – поступить в художественное училище, а может, даже поехать во Францию, в город Севр, где такая учеба хорошо налажена. Теперь, конечно, обо всем этом не могло быть и речи. Правда, Ксения часто ездила на пригородном поезде в Вербилки, где сохранился фарфоровый завод, и иногда ей давали расписать какой-нибудь сервиз. Только фамилию под этой росписью ставили чужую…
Еще Ксения показывала Игнату две фарфоровые чашечки, которые сохранялись в их семье уже двести лет и каким-то чудом уцелели. На каждой чашечке красовалось нарисованное мелкими розочками пылающее сердце, в центре сердца нежно синела незабудка, а под сердцем старинной вязью было выведено: «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою».
Игнат только повертел чашечки в руках да поскорее положил обратно в деревянные коробочки, в которых Ксения их хранила. Ну их к богу! Еще разобьешь… Ксения заметила его робость и улыбнулась.
– А ведь ваш предок, Игнат, – сказала она, – когда-то принял самое живое участие в судьбе русского фарфора. Императорский фарфоровый завод, что под Санкт-Петербургом, это его детище.
– Который предок? – не понял Игнат.
– Ломоносов Михаил Васильевич.
– Да он мне, может, и не предок, – пожал плечами Игнат. – Хотя родня, наверное, дальняя только.
Все в ней его тревожило, беспокоило. Вся она была хрупкая, как эти ее чашечки. И так же, как с чашечками, непонятно было, что с нею делать.
– Скоро Ксения Леонидовна вернется? – вздохнув, спросил Игнат.
– Как работа пойдет, – ответила Евдокия Кирилловна. И тут в дверь постучали. И не постучали даже – нетерпеливо забарабанили. – Кто это? – вздрогнула старушка.
По ее лицу пробежала тень испуга.
– Я открою, – сказал Игнат.
Старушка ушла за ширмы, а он открыл дверь. На пороге стояла девушка. Кажется, она удивилась, увидев незнакомца. Во всяком случае, взгляд, которым она окинула его, запрокинув голову, показался Игнату изумленным. Но – ничуть не испуганным. В нем, в этом взгляде, было нетерпение, дерзость и еще… Живой огонь в нем был, вот что! Глаза ее сверкали, как непогасшие угли.
– Ух ты! – воскликнула девушка, глядя на Игната. – А вы откуда здесь взялись?
– Здравствуйте, – сказал он. – Вам кого?
Он постарался, чтобы голос прозвучал спокойно, хотя на самом деле немного оторопел. Никогда он не видел, чтобы жизнь так явно била в человеке через край, обернувшись красотою.
– Ксению Леонидовну хотелось бы увидать, – заявила девушка. – Позволите?