– Дима… – проговорила она. – Дима! Как же ты здесь?

Любых слов, любых вопросов, любых взглядов было мало, чтобы выразить то, что она чувствовала сейчас!

– Нас перебрасывают, – сказал он. – Сформировали часть и перебрасывают. На фронт. Я так и думал, что все-таки тебя встречу, Таня.

– Я здесь рядом живу! – задыхаясь от счастья, воскликнула она. – Господи, Дима! Прямо в этом доме. Но как же ты… Куда же ты?!

Она вдруг поняла, что сейчас, вот прямо сейчас он вернется в строй и исчезнет, так же неожиданно исчезнет, как появился, и, может быть, она никогда, никогда больше его не увидит. И ничего не успеет сказать ему, спросить…

Кто-то окликнул его из строя, и оклик прозвучал командно, жестко, резко.

– Женька живой, все в порядке. Я постараюсь прийти, – торопливо сказал Дима. – Вот в этот дом, да?

– Да! Дима, приходи, пожалуйста! Обязательно!

Она крикнула это уже ему в спину. Дима повернул коня, через мгновенье оказался в строю, а еще через мгновенье исчез. Исчез! Кони шли мимо, топая и пофыркивая, а его уже не было, Таня напрасно провожала взглядом всадников.

– Пожалуйста!.. – глотая слезы, повторила она. – Как же так?

Глава 3

– Ох и затейливая ты, Татьяна! И парень твой тоже. – Тетя Мариша качала головой, оглядывая не столько Таню или Диму, стоящих перед нею, сколько коня, которого Дима держал в поводу. – Куда ж я его дену-то, а? У нас и сарая даже нету, не то что конюшни.

– Тетя Мариша, ну он же никому не помешает! – Таня смотрела на нее умоляюще. – Постоит во дворе, и все.

– А как ржать станет, соседей перебудит? Ладно, – вздохнула тетя Мариша. – Пускай уж стоит. Что ж теперь, если парень на фронт уходит. Пойдем, – обратилась она к Диме, – покажу, куда поставить. Вон туда, под навес.

Вид у нее все-таки был недовольный, и Таня догадывалась, почему: не из-за неудобств, которые могут быть связаны с конем, а из-за племянника Жорки. Тетя Мариша не скрывала, что имеет на Таню виды именно в связи с этим племянником, который работал на сортировочной станции, имел бронь и, навещая тетку по выходным, многозначительно поглядывал на ее московскую жиличку.

До тети-Маришиного племянника Тане и раньше не было дела, а сейчас ей не было дела ни до кого и ни до чего. Она была так счастлива, что Дима не исчез, все-таки пришел! Все самое главное, что было в ее жизни, было главным и для него тоже, и когда она увидела его, то поняла, что это главное по-прежнему есть на белом свете и не исчезнет никогда.

Дима отвел коня под навес и вернулся к ожидавшей его у крыльца Тане уже один, без тети Мариши.

– Вот туда, – сказала она, показывая на башенку с правой стороны дома. – Вот там я живу.

Дима посмотрел на красивую башенку так, как будто спросил ее о чем-то. Таня улыбнулась. Ей показалось, что война давно закончилась. Вернее, что никакой войны никогда не было и быть не могло.

– Пойдем скорее, – сказала она. – А то картошка остынет.

Комната, которую занимала Таня, была вообще-то не комнатой, а чердачной каморкой под крышей. То есть это когда-то, при купце Толмачеве, она была каморкой, куда, наверное, складывали старые вещи, а в последние двадцать пять лет считалась полноценной комнатой, в которой были прописаны сын и невестка тети Мариши. Оба они были на фронте, жилплощадь оставалась за ними, но на всякий случай тетя Мариша поспешила ее сдать, чтобы соседи не позарились. Может быть, этим и объяснялось ее сочувствие к Тане: приметливая тетя Мариша сразу догадалась, что интеллигентная девочка не подстроит ей какую-либо гадость, чтобы заполучить каморку насовсем. Да и московская же она, на что ей тамбовская жилплощадь?

– Хорошо у тебя, – сказал Дима, когда, поднявшись по узкой лесенке, они вошли в Танину комнату. – Как в сказке про Царевну Несмеяну.

– Разве я Несмеяна? – улыбнулась Таня.

– Вообще-то нет, – серьезно ответил Дима. – Просто я помню, какая к той сказке картинка была: терем, под самой крышей окошко, из него Несмеяна выглядывает, а к ней на коне царевич скачет, чтобы ее рассмешить.

– Все ты перепутал, Дима! – засмеялась она. – В тереме никакая не Несмеяна, а самая обыкновенная царевна, и не царевич ее смешил, а просто дурак.

– Ну, пусть дурак, – улыбнулся он. – Я все равно рад, что тебя увидел.

– Я же совсем не про тебя, что ты! – расстроилась Таня. – Я совсем не хотела тебя обидеть.

– Ты и не обидела. Наоборот.

– Садись, – сказала Таня. – У меня немножко спирту есть из госпиталя. Ты выпьешь?

– Если можно, то нет, – сказал Дима. – У меня от выпивки такое ощущение, как будто меня по голове мешком стукнули. Ни веселья, ничего такого, что полагается.

– Да ничего вообще-то не полагается, – улыбнулась Таня. – Давай картошки поедим. Знаешь, какая здесь картошка? Я такой никогда в жизни не то что не ела – не видела даже.

Она сняла полотенце с маленького чугунка, и оттуда вырвался пар с таким запахом, от которого мгновенно начинала кружиться голова и текли слюнки. Шесть желто-белых картофелин лежали в чугунке, поблескивая крошечными кристаллами, которыми сплошь были подернуты.

– Красивая картошка, – подтверждая Танины слова, кивнул Дима.

– Господи, о чем это я говорю?.. – тихо сказала она, глядя в его серьезные, такие родные глаза. – Ведь я не знала, где вы, что с вами, живы ли. И про какую-то картошку…

– Ничего. Про картошку – ничего. Я и сам растерялся, – сказал он. – Мы с Женькой ведь тоже не смогли про тебя узнать. На филфаке ничего не известно, говорят только, что с практики ты не вернулась, мама твоя плачет… Она, когда в Новосибирск в эвакуацию уезжала, то обещала нам сразу написать, если что-нибудь про тебя узнает. Может, и написала, но Женька сразу, как она уехала, в летное училище поступил, а меня призвали. Так мы и не знали про тебя ничего.

– Я уже полгода в Тамбове, – глотая слезы и улыбаясь, сказала Таня. – Я сюда из Белоруссии пришла.

– Как пришла? – не понял Дима. – Пешком, что ли?

– Ну да. У тетки Ядвиги детей было пятеро, и все маленькие, они и то еле-еле на телеге помещались, а мы с ней пешком, а козу она к телеге привязала. Двое младших по дороге умерли, и ничего нельзя было сделать, ничего! Мы их прямо у обочины похоронили.

Таня задохнулась, вспомнив все это – запруженные беженцами дороги, бомбежку, под которую они попали за Гомелем, страшную деревню Сапеговичи, через которую проходили дважды… Ей не хватало сердца это вспоминать и не хватало даже дыхания, чтобы рассказывать об этом.

Дима подошел к ней и обнял, быстро и крепко, потом отстранился и заглянул ей в глаза.

– Это кончилось, – сказал он. – Никогда с тобой больше такого не будет.

Он, как всегда, говорил правду. И на фронт он шел для того, чтобы никогда с ней такого больше не было. Но об этом он, конечно, не говорил: Дима и раньше не произносил ничего возвышенного и теперь не изменился в этом.