– Наташка… – с трудом шевеля губами, выговорил он. – Наташенька…

Она молчала. Может, от растерянности, а может, ждала от него чего-то. Чего она ждет, Сашка не знал. Ему казалось, с ним уже произошло самое прекрасное, что может произойти с человеком.

Он поцеловал Наташу и счастливо засмеялся. И тут же спохватился: вдруг Пашка услышит?

Впрочем, Пашки ни видно не было, ни слышно.

– Пойдем, а? – сказал Сашка, поднимаясь с земли. – Пойдем рыбу посмотрим.

Наташа встала тоже, отряхнула кофточку.

– А ты меня что, совсем не любишь? – вдруг спросила она. – Ты со мной просто так, да?

В голосе ее зазвенели слезы. Сашка растерялся.

– Как это я тебя не люблю? – удивленно проговорил он. – Почему?

Ему казалось, все, что только что между ними произошло, было сплошной любовью. И почему же она вдруг?..

– Но ты же молчишь, – с неутихающими слезами ответила Наташа. – Ничего мне не говоришь. Значит, не любишь.

«Они какие-то совсем другие, – подумал Сашка. – Все по-другому понимают».

Но эта мысль не испугала его и даже не очень удивила. Он принял ее так же просто, как жизнь.

– Я тебя люблю, – твердо сказал он и, наклонившись, снова поцеловал Наташу в обиженно сжатые губы. Губы сразу же приоткрылись под его поцелуем, стали мягкими и доверчивыми. – Я тебя, Наташ, очень сильно люблю. Пойдем рыбу смотреть!

Она улыбнулась, засмеялась и чуть не вприпрыжку побежала рядом с ним к реке.

Пашка был уже там. Он бродил по отмели и бил самодельной острогой прямо в воду. В ту минуту, когда Сашка с Наташей его увидели, он как раз попал в рыбу.

– Видали?! – Пашка обеими руками поднял острогу, на которой билась огромная семга. – Во какая! Их тут таких до фига и больше!

Все-таки Пашка отличался каким-то особенным тактом. Любой деревенский пацан на его месте отпустил бы какую-нибудь сальную шуточку, или похлопал Сашку по плечу, или хоть подмигнул бы и понимающе хмыкнул. Вообще-то Пашка относился к девчонкам без лишних антимоний, попросту. Но друга, идущего с девушкой к реке из кустов, он встретил так, словно тот ходил за ветками для костра, что ли.

Уже через минуту Сашка тоже бродил по отмели с острогой, которую ему великодушно отдал Пашка. Рыбы было так много, что если она и боялась ловцов, то ей просто некуда было от них деваться. Она била по коленям твердыми головами, плескала хвостами прямо у ног, разрезала воду вокруг темно-серебряными спинами.

Сашка бил в воду острогой, вытаскивал и выбрасывал на берег крупные рыбьи тела и чувствовал огромное, до горла заполняющее счастье. Оно было едино в нем, это счастье, и вместе с тем Сашка сознавал, из чего оно состоит. Из россыпи солнечной росы на траве, из взгляда Наташи, из ее объятий, которые до сих пор звенели в его теле, из ее мокрых прикосновений – она ходила по отмели рядом с ним, и он время от времени отдавал ей острогу, и руки их при этом смыкались, и смех охватывал обоих…

Все это было одно: девушка, река, царь-рыба, солнце, молодость!

– Доброе утро, Сань. – Пашка стоял в дверях кабинета. – Ну что, докладываю…

– Да ладно, Паш, – улыбаясь, наверное, какой-то блаженной улыбкой, сказал Александр. – На совещании доложишь.

– Ты ж сам хотел, чтобы я заранее доложился, – удивился Пашка. – Чтобы решить, идем мы на Дальний Восток или нет. В смысле, осилим ли.

– Идем, – сказал Александр. – Все мы осилим.

Пашка присмотрелся к лицу своего друга и начальника и, весело покрутив головой, сказал:

– Лихой ты мужик, Александр Игнатьич.

– Выпьем, Паш, – сказал Александр.

– С утра? – снова удивился Пашка. – Не похоже на тебя.

– По рюмке. За успех.

– Я и говорю, лихой, – усмехнулся Пашка. – Все говорят, рисковый, а на самом деле нет. Рисковые за успех не пьют. Боятся.

В кабинете, кроме основной, была еще одна, сливающаяся со стеновыми панелями дверь. Она вела в помещение, которое в кабинетах всех больших начальников называлось комнатой отдыха. Когда Александр покупал офис у разорившейся государственной конторы с непроизносимым названием, эта комната здесь уже была.

Он открыл бар, достал бутылку коньяку, подцепил два бокала-тюльпанчика. И, держа все это на отлете, набрал телефонный номер. Когда ему ответили, он почувствовал, как его заливает волна восторга. Такая же – ну, почти такая же, – как в тот весенний день, о котором он только что вспоминал.

– Аннушка, – сказал Александр, – соскучился я. Когда мы увидимся?

Глава 7

Александр встречался с Аннушкой уже три месяца, а отношения их до сих пор оставались такими, что у всякого нормального мужчины они должны были бы вызвать по меньшей мере недоумение.

Правда, их встречи происходили все-таки с перерывами, и даже довольно длительными: за эти три месяца Александр несколько раз летал то на Дальний Восток, то на Канары – в Лас-Пальмасе находилась крупнейшая в Атлантике база, на которой были и его корабли.

И все-таки неокончательность, какая-то недоговоренность отношений, которые установились у него с Аннушкой, выглядела странно.

Попросту, по-мужицки говоря, она до сих пор ему не дала. То есть, может, если бы он был в этом смысле понастойчивее, никуда она не делась бы – встречалась же с ним, не отказывалась, значит, выполнила бы все условия таких встреч.

Но ему не хотелось, чтобы она выполняла условия, вот в чем было дело! Ему хотелось, чтобы она была с ним потому, что не могла быть без него. А этого никак не получалось, и Александр чувствовал досаду – не на Аннушку, а на себя.

До сих пор его отношения с женщинами строились гораздо проще. Если они были красивы, неглупы, покладисты, но не слишком поспешны в ответ на его притязания, – он их не обижал, и они бывали им довольны. И это никогда не зависело от возраста женщин, с которыми у него возникали более или менее длительные романы. Обычно им бывало около тридцати, но попадались среди них и совсем молоденькие, как Аннушка. И задора в тех прежних женщинах было не меньше, чем в ней, и перчинка в них была – ему неинтересны были женщины без перчинки…

И что же вдруг произошло такое, отчего Аннушка заняла в его жизни какое-то особенное положение?

Ему хотелось, чтобы она его любила. Он ничего не мог поделать с этим своим желанием. И не знал, как его осуществить.

Воскресенья были для Александра нелюбимыми днями недели.

Работать по воскресеньям было невозможно: он ведь не философом был и не писателем, чтобы трудиться самостоятельно, никого к этому не привлекая. А заставлять подчиненных выходить на работу в выходные – до такого самодурства а-ля Сталин он не опускался.

Так что воскресенья приходилось проводить дома, и это загодя вызывало у него тягучую скуку.