– Не буду есть, – сказал Александр. – Юля, я ухожу.
– Куда? – удивилась она. – Опять, что ли, уезжаешь? Только приехал же.
Удивление ее, впрочем, не выглядело слишком сильным. Это в самом деле бывало, и не раз, что между двумя поездками у Александра проходило лишь несколько часов, которые он использовал для того, чтобы положить в чемодан чистую одежду. А бывало, что и нескольких часов не выдавалось. Так что у его жены вообще-то и не было причин удивляться.
– Не уезжаю, – сказал Александр. – Ухожу.
Он хотел сказать, что уходит к другой женщине, что в Юлиной жизни ничего не изменится, то есть в той части ее жизни, которую он до сих пор обеспечивал…
Но оказалось, что говорить ничего не надо. Юлина сонная расслабленность исчезла мгновенно. Вся она подобралась, Александру показалось даже, что она как-то сразу похудела. Хотя, наверное, просто черты ее лица, и прежде не отличавшиеся утонченностью, стали еще резче.
– Так ты бабу, что ли, завел? – каким-то клокочущим голосом произнесла Юля. – Зачесалось между ног под старость лет, девку молодую захотел?
Она никогда не подбирала слов для выражения своих мыслей и чувств, это качество когда-то привлекло в ней Александра даже больше, чем ее всеми расхваливаемая хозяйственность. Ему было тогда под тридцать, пора было жениться, эта женщина, умевшая без обиняков называть вещи своими именами, подходила на роль его жены наилучшим образом…
И вот теперь эта женщина не подбирала слов уже не для каких-то посторонних предметов и явлений, а для того, чтобы назвать происходящее с ним самим, и в каждом ее слове была та неправда, которой умеет оборачиваться только душевная грубость.
Александр не хотел выказывать своих чувств, но невольно поморщился.
– Не нравится? – тут же воскликнула Юля. – А об семью член вытирать нравится?!
Услышь Александр это от кого угодно другого, он просто развернулся бы и ушел, и разговаривать дальше не стал бы. Но он привык мыслить здраво в любом состоянии, поэтому сознавал, что Юля, пожалуй, имеет право выражать сейчас свои чувства каким ей угодно образом. Он, конечно, надеялся, что это выражение будет более спокойным, но мало ли на что он надеялся. Что ж, следовало сделать так, чтобы их объяснение прошло по крайней мере быстро.
– Юля, не злись, – сказал он. – Мы с тобой Ромео и Джульетта, что ли? Жилось тебе со мной неплохо, ну, и дальше ты неплохо будешь жить. Только без меня.
– Хорошенькое дело! – Голос жены все больше срывался на крик. – «Как раньше, только без меня!» Да какое же это как раньше, а?! Дураком прикидываешься? Или меня за дуру держишь?
– Ну что тебе во мне, Юля? – вздохнул Александр. – Мы с тобой давно уже… параллельно живем. Неужели не замечала?
– Замечала или нет, тебя не касается, – отрезала она.
– А кого касается?
– А хотя бы детей!
– С детьми я сам поговорю. Потом.
– Конечно, потом! Сейчас потрахаться не терпится. – Юлины глаза, до сих пор яркие, зло сверкнули. – Вон, аж ногами перебираешь, так к сучке своей торопишься. Говорили же мне, все говорили: следи за мужем, не давай, чтоб налево ходил! А я, дура: ничего, он у меня с умом гуляет. Нате, догулялся от большого ума! Вот где тебя надо было держать!
Она выставила перед собою и сжала округлый кулак; побелели костяшки, обычно почти невидимые под мягкой кожей. Александр знал, что жена заслуживает сейчас его понимания и жалости. Но жалости он не чувствовал, а понимание, все яснее проступавшее у него в голове, было сродни лишь недоумению.
«И вот это была моя жизнь? – не только с недоумением, но даже с изумлением думал он. – И вот так она шла семнадцать лет и могла идти себе, идти и… пройти? Да чего же ради-то?!»
То неосмысленное, но чем-то задевшее ощущение странности происходящего, которое он уловил в себе утром, когда Аннушка сказала: «Саша, я выйду за тебя замуж», – теперь улетучилось совершенно.
Он все сделал правильно сегодня утром. Он вывел свою жизнь из сферы убогого существования и произнес те единственно правильные слова, которые были для этого необходимы. А потому женщина, которая вся была задор и азарт, ответила на них так, как ответила.
– Да что с тебя взять! Ты и не понимаешь даже…
Юлин голос прозвучал так, будто она поперхнулась. Александр вздрогнул и посмотрел на жену. Переменился не только ее голос – она переменилась вся. Даже ее широкие, всегда уверенно развернутые плечи как будто бы сжались. Она махнула рукой и вышла из комнаты. Походка у нее и прежде была тяжелая – не походка, а поступь, так Александр однажды подумал. Но сейчас она шла так, будто несла какой-то неподъемный груз.
И этот груз, которого не было, но который он вдруг почувствовал яснее ясного, лег ему на сердце свинцовой тяжестью.
Если бы все объяснение с женой прошло в ее базарном крике, если бы Юля только и говорила, что его надо держать в кулаке, или высказывала бы еще что-нибудь бессмысленное, не имеющее к нему никакого отношения, Александр ушел бы из дому не оглядываясь и выбросил бы все это из головы. Но последние ее слова, и эти опустившиеся ее плечи, и могильная тишина, стоявшая в квартире, когда он закрывал за собою входную дверь… Все это не давало ему покоя до утра. И, лежа на широкой гостиничной кровати – не хотелось ехать ночью к Пашке, даже ему не хотелось ничего объяснять, и пришлось ехать в «Метрополь», первым попавшийся на ночных улицах, по которым Александр бессмысленно гнал машину, – и вот, глядя на яркие ночные огни, чуть приглушенные оконной шторой, он никак не мог уснуть.
Прошлое, о котором он совсем не думал, потому что все оно состояло из скучнейшей обыденности еще в те времена, когда было не прошлым, а настоящим, – это его прошлое с Юлей вдруг встало перед ним с кристальной, недоуменной какой-то ясностью.
Конечно, с таким пустяковым вывихом справились бы и в сельском медпункте. Может, это вообще не вывих был, а обыкновенное растяжение. Хотя рука, правда, болела сильно. Как бы там ни было, Александр собирался сходить в село Варзугу, рядом с которым стояли его рыбацкие домики, к пожилой медсестре бабе Кате. Он считал ее квалификацию вполне достаточной для оказания ему неотложной помощи. Но тут как раз прилетел вертолет, который должен был забрать с реки закончивших рыбалку шведов, и Пашка уперся как баран: лети, Саня, в Мурманск, мало ли, может, вообще перелом у тебя.
Когда вертолет поднялся над деревьями и Александр увидел яркую реку, пронзающую золотой лиственный лес, и темную зелень невысоких елей, и застывшие на вечном ветру флаговые сосны у побережья, и белые Кузоменские пески вдалеке, сердце у него сжалось. За восемь лет, проведенных на поморском берегу, все это вошло в его сердце, стало его частью. И теперь, когда уже понятно было, что со всем этим вскоре предстоит расстаться, сердце отвечало на такое решение то ли саднящей досадой, то ли даже болью.