– Я в платке… была, – чуть слышно ответила она. И добавила уже громче: – Боже мой, как вы его взяли и убили! Один раз всего выстрелили – и сразу!..
Трудно сказать, что прозвучало при этом в ее голосе. Во всяком случае, он больше не был мертвым.
Александр почувствовал, что ему становится весело. Так весело, что впору смеяться! И с чего вдруг, почему? Этот восторг не имел никакой причины – был ровно такой, как много лет назад, когда он только начинал охотиться. Именно таким восторгом наполнял тогда его душу каждый меткий выстрел. Но ведь тот восторг ушел навсегда, он же уверился в этом окончательно! Или, выходит, не ушел?..
– Ну и где он, платок ваш?
Александр боялся, что сейчас в голос расхохочется от своего глупого мальчишеского восторга и обидит женщину, которая и без того перепугана насмерть, так что обида вдобавок к страху ей совсем ни к чему. Он с трудом сдерживал смех, рвущийся, ему казалось, прямо из сердца. Жизнь стояла перед ним и смотрела ему в глаза, и он задыхался от счастья видеть ее вот так, прямо перед собою.
Женщина смотрела ему в глаза внимательным непонятным взглядом.
– Вон он, платок, – сказала она. – Я его в медведя бросила.
Она опять вздрогнула, кивнув на неподвижную тушу. Александр снова соступил в снег, обошел тушу, наклонился…
– Не надо! – вскрикнула женщина. – Не надо мне этого платка!
– Надо. – Он поднял платок, встряхнул. Снежинки взвились над ним сверкающей пылью. Хотя света, в котором они могли бы сверкать, в лесу не было. – От зверя спаслись, так замерзнуть хотите?
Рядом с платком валялась в снегу деревянная фляга. Такие резали в поморских деревнях с давних времен, и эта тоже была давняя, старинная. Александр поднял и ее, протянул женщине.
– Пойдемте, – сказал он. – Воды наберем. – И повторил свой прежний вопрос: – Вы ведь за водой шли?
Она кивнула. Протянула руку, взяла у него флягу. Рука у нее была узкая, с тонкими, побелевшими от мороза пальцами. Александр присмотрелся – на вид женщине было, наверное, лет тридцать с небольшим. Но вообще-то определить ее возраст было трудно. Лицо у нее было какое-то неопределимое. Да и не только лицо, вся она тоже. Она не отводила от него внимательных глаз. В них было что-то неуловимо лапландское – ну да, миндалевидная форма. Но они были не узковатые, как у саамов, а большие. Даже огромные у нее были глаза. И ни в глазах ее, ни во всех чертах лица совсем не чувствовалось той полудетской простоты, которая свойственна всем саамам, вот хоть Пашке Герасимову. Наоборот, ее лицо было овеяно изнутри той скрытой серьезностью, которая присуща только людям непростым.
Обычно Александра настораживали такие люди, потому что непонятно было, чего от них ждать. Но эта женщина его не настораживала. Он ничего от нее не ждал. Ему было хорошо от того мальчишеского восторга, который возник у него в груди, когда она сказала: «Как вы его взяли и убили!» – и он расслышал в ее голосе отзвуки детского восхищения, прорывающегося сквозь испуг.
Она надела платок, завязав его на затылке, и вопросительно посмотрела на Александра: что теперь?
– Пойдемте, – сказал он. – Полночь-то наступила уже. Источники вод освятились, или что там с ними сделалось.
Они вышли на поляну к роднику, спустились на деревянный настил над озерцом. Александр поднял с настила ковш, который бросил, когда услышал крик в лесу. Ковш вмерз в мокрые доски. Александру приятны были простые действия, которые он совершал одно за другим: оторвать ковш ото льда, зачерпнуть из родника воды, плеснуть ее себе в лицо, вздрогнув от счастливого холода… Женщина тихо стояла у него за спиной и смотрела, как он делает все это.
– Давайте вашу фляжку, – сказал он. – Я вам воды наберу. Или вы сами хотите?
– Я сама.
Деревья темным кругом обступали родниковую поляну. Чуть слышно шумела вода, переливаясь из родника в ковш, из ковша в деревянную флягу.
– Попейте. – Она протянула Александру полный ковш. – Будете?
– Да.
От ледяной воды, от которой покалывало щеки, теперь заломило зубы. Счастье, которое он чувствовал без причины, от этого лишь усилилось.
– Спасибо.
Ему жалко было выплескивать оставшуюся воду. Он вернул ей ковш, и она допила его до дна большими глотками.
– Я не простужусь, – сказала она, поймав его удивленный взгляд. – Я привыкла. Да в крещенскую ночь и невозможно ведь простудиться.
Он хотел сказать, что это всего лишь легенда, такая же красивая, как про источники вод, а вообще-то еще как можно простудиться, если залпом пить на морозе ледяную воду, – но не успел всего этого сказать.
Поляна вдруг озарилась ярким, с неба идущим светом. Александр вскинул голову.
Небо играло всеми красками спектра, и все эти краски сверкали до изумления, до оторопи ярко. За все годы, прожитые в Заполярье, Александр никогда не видел такого многоцветного северного сияния. Обычно оно переливалось только синевой и зеленью, а тут вдруг…
И тут вдруг он почувствовал, что это сверканье, сиянье, это ликующее многоцветье освещает не темное полярное небо, а его самого. Его самого – его сознание, которое совсем недавно было разъятым, осколочным, его душу, которая пребывала в смуте и смятении. Все это озарилось мгновенным небесным огнем, который каким-то необъяснимым образом проник ему внутрь.
Он понимал теперь, какое чувство было на лицах солдат, снятых на старой военной фотографии, и его отца тоже, и что чувствовала мама, когда сидела рядом с суровым майором в весеннем монастырском саду, и почему блестели Верины глаза, когда она смотрела на мужчину, которого совсем недавно не было ведь в ее жизни, совсем не было, и который вдруг стал в ее жизни главным… Все эти разрозненные вспышки жизни разом соединились в его душе и наполнили ее до краев той великой полнотою, без которой жизнь не имеет смысла.
Он по-прежнему не умел назвать это чувство. Но это было ему теперь и не нужно. Он просто знал, что оно есть, и не вообще где-то есть, а с ним, в нем.
Крещенское небо сверкало над ним и над женщиной, которая так неожиданно оказалась в эту ночь с ним рядом. Александр наконец отвел взгляд от небесных сполохов и обернулся к ней. Она стояла у него за спиной неслышно – казалось, даже не дышала.
– Вы видите? – выговорил он. – Видите – как?!
И сразу понял глупость своего вопроса. Как будто можно было не видеть этого ослепительного огня над головой!
– Да. – Она кивнула без тени улыбки. – В деревне у нас говорили: морозы в небе балуются. Но это ведь не баловство, правда?
– Правда. – Александр, наоборот, не сумел сдержать улыбку, глядя в ее серьезные светлые глаза. – Совсем не баловство.
Он чуть было не сказал, что это самое главное, что есть в жизни, но удержался. Ну что он, совсем уже? И так ведет себя то ли как блаженный, то ли как мальчишка.