Тогда Ксению ужаснула пропасть, лежащая между нею и самым, казалось бы, близким человеком. Теперь это было ей все равно.
– Когда Михаил в армию уходит? – вздохнув, спросила она.
– Ну, через неделю. Погуляем еще!
– А если ребенок?
– Очень надо! – подернула плечом Маринка. – Пока не женится, никаких ребенков.
– Но как же… – начала было Ксения.
– Да так же. Изведу, и все, – отрубила дочь. – Вон, в Кашкаранцах бабка есть, к ней все по этим делам ездят.
И что с ней было делать, чем ее пронять? Разговоры о судьбе и Божьей воле были ей так же непонятны, как все, что невозможно потрогать рукою.
– Иди поешь, – сказала Ксения. – Картошка на плите.
– Хоть пироги научилась бы печь. Всю жизнь, считай, в деревне прожила, а все барыней осталась.
Ксения могла бы сказать, что те, кого ее дочь называет барынями, умели печь пироги не хуже, а то и лучше деревенских женщин. И бабушка ее Евдокия Кирилловна тоже это умела – Ксения вспомнила знакомый с детства пирог, который так и назывался «Букет моей бабушки». И счастливое детское чувство сразу вспомнилось ей: белая пена взбитых белков на любимом пироге, сладкий запах ванили, день ангела, именины… Наверное, глаза ее сразу подернулись тем туманом, который так раздражал Марину.
– Конечно, не до пирогов тебе, – зло бросила та. – Что у тебя на уме, черту лысому неведомо!
Маринка ушла в дом. Ксения тоже поднялась со скамейки. Домой идти не хотелось. Говорить ли с дочерью, молчать ли один на один с нею – и то и другое ее тяготило.
И это тоже было следствием какой-то глубокой, главной ошибки, из-за которой жизнь ее проходила теперь в пустоте.
Обойдя дом вокруг, Ксения отперла дверь в библиотеку. Сегодня был выходной, и она могла остаться здесь в одиночестве.
В комнате стоял особенный книжный запах, смешанный с запахом деревянных стен. И мир здесь поэтому был особенный; Ксения чувствовала себя в нем спокойно. Именно так, как когда-то предсказывал ей Андрей Гаврилов.
«Он еще про сейды говорил, – вспомнила она. – Что они судьбу предсказывают. Да разве ее можно знать?»
Ксении с детства внушали, что знание судьбы, а тем более ее предсказание есть вмешательство в пути Господни, которых человеку знать не дано. Это понимание вошло в ее кровь, и иногда она об этом даже жалела. Может, если бы могла она обращаться с вопросами к таким странным, наполненным загадочной жизнью предметам, как древние северные камни – сейды, то кровь заиграла бы у нее в жилах и появился бы тот азарт, которым живут все люди и который только и дает им вкус к жизни.
Но древние гадания и предания не имели для нее того тайного смысла, который имели они для других людей.
Ксения села за стол, вынула из ящика лист ватмана, на котором вчера наметила карандашные контуры будущего рисунка. Она рисовала акварелью – эти краски проще всего было достать, они продавались в деревенском магазине. И к ее эскизам они подходили наилучшим образом: в них была та же прозрачность, что и в фарфоре.
Но сегодня работа не шла. Ксения вертела лист так и этак, откладывала его, задумывалась – ничто не будоражило ее мысль, не помогало ей войти в тот мир, где она не чувствовала себя чужою.
Она встала из-за стола и включила радио. Недавно из района пришло указание, что технический прогресс должен способствовать прогрессу культурному, а потому радиоточке самое место в библиотеке, чтобы, придя за книгой, каждый мог послушать заодно и новости.
Радионовости ничем не отличались от газетных. Технический прогресс был Ксении безразличен. В том, чтобы существовал культурный прогресс, она сомневалась. Но ее мнения никто не спрашивал.
Впрочем, радио нисколько ей не мешало. Тем более что по нему передавали не только вести о достижениях социалистического хозяйства, но и хорошую музыку. Ксения слушала в библиотеке концерты и симфонии, и ей казалось, что книги слушают их вместе с нею.
Музыкальная программа должна была начаться через пять минут. Теперь же заканчивался какой-то обзор событий – то ли недели, то ли месяца; Ксения слушала рассеянно и не поняла.
И вдруг сердце у нее замерло и сразу же забилось так стремительно, так заколотилось в груди, что Ксении показалось, будто ее поразила какая-то неожиданная болезнь.
Лист с неясными линиями выпал у нее из рук. Она смотрела на радиоприемник таким взглядом, словно из него раздавался Божий глас.
– …и это мнение подтвердил главный специалист треста «Спецмостстрой» Игнат Михайлович Ломоносов, – бодрым голосом сказала корреспондентка.
Ксения прислонилась к стене. Все плыло у нее перед глазами. Мир исчез. И только голос – его голос! – звучал в исчезнувшем мире с единственной, непреходящей силой.
– Разумеется, строительство мостов через небольшие реки Центральной России имеет собственные сложности. Они отличны от сложностей строительства на Севере или в Европе. Но, к сожалению, это не всегда учитывается. Мы еще раз убедились в этом, когда выполняли техническую экспертизу моста через реку Серую в городе Александрове.
Голос у Игната был немного сердитый. Ксения улыбнулась. Она догадалась, из-за чего он сердится: конечно, из-за того, что корреспондентка спрашивает какие-то глупости. Ясно же, что через разные реки и мосты строятся по-разному.
«Не любишь ты пустое говорить, – без слов сказала она. – И прежде не любил. Совсем ты не изменился! Или изменился, а только я не знаю?»
Ксения ждала, что он скажет дальше. На мгновенье в голове ее мелькнула даже глупая мысль: сейчас Игнат расскажет, как жил все эти годы, как воевал, как выжил на войне, женат ли, есть ли у него дети… Ей так необходимо было все это знать! Ни разу за долгие годы ей не хотелось знать о чем бы то ни было так сильно, так остро, как хотелось сейчас!
Не было в ее жизни никаких настоящих стремлений, кроме тех, что были связаны с ним. Только теперь она это поняла.
Но Игнат не сказал больше ничего. Его голос умолк.
Ксения почувствовала, что у нее темнеет в глазах. Она бросилась к приемнику, заколотила о него рукой. Приемник возмущенно фыркнул, и из него снова раздался голос корреспондентки, которая сообщила, что на этом она заканчивает свой репортаж. Ксении показалось, что сейчас она сойдет с ума.
«Господи! – задыхаясь от подступивших к горлу слез, подумала она. – Что же я наделала?! Как я могла от тебя уйти? Что я себе для этого сказала, чем себя убедила, будто это нужно? Малодушие, больше ничего! У меня оказалось мало души…»
Из репродуктора зазвучала музыка – летящая мелодия Моцарта.
Ксения обвела комнату непонимающим взглядом. Что с нею, зачем она здесь? Зачем все: эти призрачные рисунки, эта пустая жизнь, эта музыка, обещающая печальное счастье, этот клен, стучащий в окно зеленой летней веткой? Зачем дочь, которая ее не любит? И как могла бы любить ее дочь, сама рожденная без любви?