Они не знали, что делать, когда поцелуй все-таки закончился, и отпрянули друг от друга, потрясенно друг на друга глядя.

– Настя! – повторил Константин, дыша так тяжело, словно не целовал девушку, а разгружал вагоны. – Я… Извините, Ася…

Она вдруг засмеялась, но засмеялась как-то так, что в ее смехе совсем не слышалось насмешки, а слышалось только счастье. И этот ее смех оказался для Константина спасительным – по крайней мере, он тоже смог улыбнуться и понял, что в силах даже разговаривать с нею. А минуту назад он не представлял, что же теперь делать, и неужели делать вид, будто ничего не случилось, и просто болтать с Асей о том о сем, когда на самом деле хочется одного: немедленно вернуться с нею домой…

– Какой вы все-таки смешной, Костя! – сказала она. – Неужели вы и правда красный тайный советник и полный генерал? В вас порою вдруг появляется что-то такое мальчишеское, что я чувствую себя не моложе, а старше вас! Поцелуйте меня еще раз, – скомандовала она богемьенским тоном. – А то я вас сама поцелую, а это, может быть, все же покажется вам неприличным.

Он засмеялся и поцеловал ее – теперь уже не задыхаясь от счастья, а чувствуя, как оно щекочет ему нос. Они зачем-то прошли еще немного вперед по Тверской, потом остановились, опять обернулись друг к другу, и Ася сказала, глядя на него снизу вверх тревожно блестящими глазами:

– Пойдемте домой, Костя. К чему нам делать вид, будто мы этого не хотим?

Глава 10

– А фейерверк! – вдруг воскликнула Ася, садясь на кровати. – Вечером ведь ожидали фейерверк, ты помнишь?

– Я помню только про ракеты. – Константину жаль было, что она села и поэтому перестала целовать его плечо, прихватывая маленькими острыми зубами. – Фейерверк – это как-то слишком уж роскошно.

– Но почему? – Она покачала головой; нежные каштановые завитки затрепетали у висков. – Ведь прошло уже почти четыре года после этого переворота, и должно же все как-то наладиться? Может быть, теперь все уже будет… как-нибудь по-другому?

Он знал, что по-другому будет еще не скоро, а того, что она понимает под этим словом, не будет вообще никогда. Но объяснять ей этого не стал – не хотел, да и не объяснишь.

– Для фейерверка еще рано, – сказал Константин. Пусть думает, что он имеет в виду время суток. – Мы пойдем смотреть, пойдем, – добавил он успокаивающе. – Только чуть погодя, Ася, хорошо?

Сказав это, он взял ее за руку, за тонкое гибкое запястье, и потянул к себе. Ася засмеялась – снова тем невозможным смехом, от которого у него голова туманилась, – и, не сопротивляясь, подалась к нему. Всю свою одежду и даже белье она сняла сразу же, как только, стоя рядом с его обширной кроватью, они на мгновенье перестали целоваться. Константин тогда принялся было неловко расстегивать цепкие крючочки на ее простом черном платье, но она тут же сделала все сама, и сделала даже больше, чем он ожидал: сбросила с себя и платье, и какие-то кружевные легкие лоскутки… И осталась совсем обнаженная, просто ослепительно голая, и такая соблазнительная, что он хрипло застонал, притягивая ее к себе, и длинно вздрогнул всем телом.

И вот теперь она снова приникла к нему, уже в который раз за то время, что они провели в его кровати. Но в этот раз, как и в каждый предыдущий, приникла как-то по-новому, совсем по-другому, чем он ожидал. Тело у нее было бледное, долго не знавшее тепла и солнца, а на узких, таких же гибких, как и все тело, плечах уже алели следы от его поцелуев. Может быть, Константин постеснялся бы целовать ее так яростно, с такими до бесстыдства явными следами нетерпения и желания, но Ася отдавалась ему так страстно, что через пять минут близости с нею он забыл о таких пустых и вялых вещах, как бесстыдство.

Умом, головою он понимал, что эта Асина раскованность, может быть, есть следствие ее представлений о том, что современный человек не должен стыдиться своего тела, или еще каких-нибудь богемьенских ее представлений. Но голова очень мало участвовала в том, что с ним происходило. Голова была просто той частью тела, которая позволяла ему целовать Асину грудь, и живот, и, словно боясь дальше, опять ее полуприкрытые, обведенные кругами из капелек пота глаза, и все-таки дальше, дальше, ниже, до полного пожара во всем ее теле и во всем своем теле, которое горело огнем, сотрясалось и выворачивалось наизнанку!

Константин знал много женщин, но такой, как Ася, не было у него никогда. Смутное ощущение того, что нервность, которую он все время чувствовал в ней, почему-то невыразимо притягательна, – не обмануло его. Может быть, это и не нервность была, а чуткость, даже наверное чуткость. Ася прикасалась к его груди самыми кончиками пальцев – и сразу делала то, чего он, не определяя и не называя даже мысленно, ждал всем телом: нежила его и ласкала, и будоражила, и зажигала… И в эти минуты он совсем не думал о том, что это отвечает каким-то ее представлениям, а просто чувствовал всем собою, что она всей собою чувствует его – каждое его желание, как явное, так и смутное.

Невозможно было даже представить, чтобы она сказала ему: «Нет, так нельзя, так нехорошо, стыдно». Все было можно, все было хорошо, что он только мог придумать. А еще лучше было то, чего он и придумать не мог и что придумывала она сама – гибкая, бесстыдная, большеротая…

– Одалиска! – шепнул он, тихо смеясь, когда она вдруг соскользнула на пол, на туркменский ковер, и, стоя на коленях у кровати, заставила его повернуться на бок и принялась целовать его бедра, живот, ноги.

– А как ты догадался? – удивленно спросила она. – Ну да, я танцевала одалиску. Но потом об этом, все потом!..

И, нетерпеливо махнув рукою, она снова оказалась рядом с ним на кровати и тесно прижалась к его животу своим плоским узким животом, одновременно раздвигая ноги, подчиняясь то ли его нетерпеливому порыву, то ли собственному стремительному желанию.

Когда и порыв, и желание не только вспыхнули в них обоих, но уже и разрешились, Константин спросил, поглаживая Асины растрепавшиеся волосы и прижимая ее голову к своему плечу:

– О чем же я догадался? Про одалиску, – напомнил он, встретив ее недоуменный взгляд.

– А! – засмеялась Ася. – У меня был такой номер, только уже давно, сразу после студии Шпагиной. Шальвары у меня были шелковые, полупрозрачные, живот обнажен, и я, верно, была очень соблазнительна, когда танцевала одалиску.

– Уж это точно, – кивнул Константин.

Она и сейчас была так соблазнительна – когда не танцевала в прозрачных шальварах, а только говорила об этом, – что у него губы пересохли, хотя желание его было сейчас совершенно удовлетворено.

– Я потом даже позировала скульптору Древлинскому, – сказала Ася. – А он мне в подарок вырезал и расписал деревянную статуэтку. Она у меня на столе стоит, ты мог видеть. Это я в костюме одалиски.

Константин смутно припомнил, что действительно видел на Асином столе какую-то расписную фигурку, но была ли это одалиска, он тогда внимания не обратил. А сейчас он вообще ни на что не обращал внимания – смотрел только на Асю, на все ее чудесное гибкое тело, совершенно открытое ему, и понимал, что ни до какого фейерверка они, пожалуй, не доберутся, потому что ему хочется ее уже сейчас, а через пять минут захочется так, что никакая сила не заставит его встать с кровати.