Но, по правде говоря, все размышления о собственном будущем казались ей сейчас чем-то вроде туманных шаров, неясно мерцающих на горизонте. Бабочки, крылья которых нежно и будоражаще касались ее души изнутри, были куда реальнее.
Она боялась, что это непривычное ощущение пройдет уже назавтра. Известно же, что утро вечера мудренее. Маруся понимала, что мудрости в ней сейчас нет и помину, но ни к какой унылой мудрости и не стремилась. Все, что ей хотелось сейчас делать, подчинялось какому-то неясному, но очень сильному чувству. Согласно этому чувству ей хотелось, например, почитать что-нибудь про клоуна Енгибарова, потому что в том состоянии глубокого душевного трепета, в котором она пребывала вот уже сутки, ей было мало обрывочных рассказов о нем. Еще хотелось придумать для себя совсем необычный грим – такой, чтобы в самом деле невозможно было не засмеяться и не заплакать, глядя на ее лицо.
Вообще-то, рассуждая здраво, сначала следовало пойти в интернет-кафе и поискать в Сети что-нибудь про Енгибарова, а потом уж заняться гримом. Но Марусе хотелось делать все одновременно, чтобы то, что роилось у нее в голове, немедленно перетекало в руки и тут же выплескивалось, становилось частью внешнего мира, а из внешнего мира снова возвращалось в ее душу.
И всего этого – непростого, неясного – ей хотелось так же просто и ясно, как в детстве хотелось мороженого.
Маруся сидела перед зеркалом в сидоровской гардеробной и удивленно, как в чужое, всматривалась в свое лицо.
«Глаза какие странные, – думала она. – Цвета вроде темного, а сами вроде и не темные. Как лампочки. Почему так? Рот, конечно, как у лягушки, но это и хорошо. Надо его еще больше подрисовать, смешно будет».
Маруся еще в Толины времена пыталась понять, есть ли что-нибудь по-женски привлекательное в ее внешности, и понимала, что наверняка нет, и опасливо удивлялась, почему же Толя все-таки с ней живет. Этот большой сладкоежский рот и какие-то непонятные глаза... Но теперь она оценивала свою внешность с другой точки зрения, и такая ерунда, как женская привлекательность, была для нее совершенно несущественна.
Она придвинула к себе коробочку с гримом, положила на лицо белый тон, одним лихим росчерком обрисовала губы ярко-алым и сразу поняла, что это не то. Цвет, пожалуй, должен быть потемнее, то есть попечальнее. Маруся обвела алый грим фиолетовым и повертела головой, любуясь результатом своего вдохновенного труда. Впервые в жизни собственный нелепый вид доставлял ей удовольствие.
Такой же фиолетовой подводкой она обвела глаза. В уголке подводка немного размазалась, и стало похоже, будто бледное клоунское лицо плачет. Лучшего и желать было нельзя!
Маруся встала, походила кругами по гардеробной, время от времени косясь в зеркало. Грим совершенно не мешал ей, он как будто бы стал ее кожей, и так мгновенно, так легко!
«Даже на улицу можно выйти, – радостно подумала она. – Точно, прямо так в кафе и схожу».
Еще не очень ясная, но будоражащая мысль о том, какой будет ее следующая реприза, уже вторые сутки вертелась у нее в голове. А теперь, в этом неожиданном гриме, Марусе показалось, что идея стала как-то ближе к ее душе, что она вот-вот сложится в четкий рисунок.
Она торопливо натянула куртку – к счастью, в начале марта стало уже почти тепло и можно было не надевать опостылевшую школьную цигейку, – влезла в прохудившиеся, но зато легкие полусапожки и выбежала из гардеробной.
Увлекшись гримом и неясными мечтаниями, Маруся совсем забыла спросить у кого-нибудь знающего, где находится ближайшее интернет-кафе. Ей почему-то казалось, что эти заведения есть на каждом углу, но, выйдя на Цветной бульвар и оглядевшись, ни одного подобного она поблизости не заметила.
То и дело задирая голову, чтобы не пропустить нужную вывеску, Маруся пошла по бульвару к Трубной площади. Она вспомнила, что Толя, кажется, пока не купил ноутбук, ходил вечерами с Рождественского бульвара на Трубную, если ему нужно было срочно отправить письмо по электронной почте.
Все-таки неясные мечтания не способствовали удаче. Задумавшись, Маруся совсем позабыла про большую дырку на подошве левого полусапожка и вступила в глубокую, полную снежной каши лужу. Вздрогнув от мокрого холода, она на одной ножке поскакала к автобусной остановке и, усевшись на пустую лавочку под козырьком, принялась трясти ногой, чтобы вылить из сапога воду.
И людный Цветной бульвар, и обычно шумная Трубная площадь сейчас, на переломе дня и вечера, были совсем пустынны. Очень уж плохо располагала к прогулкам промозглая, слякотная мартовская погода. Маруся сидела на остановке в полном одиночестве и, несмотря на судорогу, которая свела мокрую ногу, с замиранием сердца прислушивалась к шороху крыльев у себя в душе. Бабочки не обращали внимания ни на ногу, ни на погоду и никуда не улетали.
– Ну что, работаем? – вдруг услышала она и, вздрогнув, огляделась.
Непонятно было, к кому могут относиться эти слова. Маруся, дрыгающая ногой, явно никакой полезной работы не совершала. А между тем милиционер, вышедший из бело-голубых «Жигулей», так же явно обращался к ней. Он зашел под козырек остановки и, упершись рукой в столб, смотрел на Марусю. Несмотря на то что он о чем-то ее спрашивал, лицо его не выражало никакого интереса к какому бы то ни было ответу. Выражение небрежной вялости было на этом лице главным.
– Кто работает? – удивленно спросила Маруся.
Легкие крылышки встрепенулись последний раз и затихли. Бабочки не могли порхать при таких вот скучных людях, поэтому Марусе очень сильно захотелось, чтобы эти люди – к первому милиционеру подошел уже и второй – как можно скорее исчезли.
– Видишь, сержант, – обратился первый милиционер ко второму, – какие девки пошли непонятливые. Кто-кто... Конь в пальто! Ты, спрашиваю, работаешь?
Теперь его голос прозвучал уже не вяло, а грубо, и таким же грубым, а вернее, жестким сразу стало лицо.
– Я? Вообще-то да, – удивленно пробормотала Маруся.
Все-таки она не понимала, какое дело этим милиционерам до ее работы.
«Может, они в цирке меня видели? – совсем уж глупо мелькнуло у нее в голове. – Да ну, я же не на манеже еще!»
– Не непонятливые они, а наглые без меры, – зло и весело произнес второй милиционер. – Мало их, блядей, гоняют в хвост и в гриву. Расселась тут как дома – рабо-отаю!.. – передразнил он. – На субботничек бы тебя поставить, живо б нахальства поубавилось.
Тут только до Маруси наконец дошло, что милиционеры приняли ее за проститутку.
– Я... не здесь!.. – воскликнула она. – Я совсем не то!..
Может, если бы все это случилось в какой-нибудь другой день, Маруся смогла бы сказать что-нибудь более разумное. Не с луны же она, в самом деле, свалилась, не впервые милиционера увидала! Но все, из чего состояла последнее время ее жизнь – манеж, Тяпа, грим, бабочки, – было так далеко от того, что вдруг, ни с того ни с сего, стало происходить с ней в эту минуту, что она просто растерялась.