Роман просоответствовал без звука. Видно было, что само количество роскошных вещей, которые Лола купила в свой первый приезд в Париж, доставило ему буквально физическое удовольствие. Он рассматривал все эти шубки, труакары, платья, юбки, туфли, ботильоны, сумочки, чулки, духи, шарфики и лифчики так, как будто они могли разговаривать и как будто речь их звучала с такой же отдельной от него и непонятной ему обворожительностью, как речь парижанок, болтающих о чем-то своем в открытых кафе на Больших бульварах.
Это его уважение, пусть и опасливое, к умело сделанным вещам было тем качеством, которое нравилось в нем Лоле безусловно.
«Лифчики надо будет новые купить, – вспомнила она уже в самолете. – Раз ему прежние понравились».
Приобретенными ею разноцветными лифчиками, каждый из которых стоил как приличное платье, Роман остался особенно доволен. Даже сказал, чтобы она не забывала их носить, несмотря на то что вообще-то грудь у нее и так торчком, поэтому они ей без надобности. И добавил к лифчикам и прочим прекрасным предметам, купленным Лолой, платиновое колье в виде виноградной лозы, такое же кольцо и сережки – длинные изумрудные виноградины с крупными каплями бриллиантовой росы.
Самолет у него был свой: Кобольд вознаграждал себя за необходимость соблюдать чрезмерно демократичный европейский этикет, запрещавший приезжать на светские мероприятия вроде кубка Мартеля даже на собственном автомобиле. Лоле было все равно. Сначала она удивлялась своему равнодушию – ей действительно все равно было, передвигаться на личном самолете по Европе или на раздолбанном рейсовом автобусе по таджикским дорогам; а потом она привыкла и к этой составляющей своей невозмутимости.
Но Париж она полюбила – той глубокой необъяснимой любовью, которой, как ей казалось, невозможно было не полюбить этот город. У всех это так или только у нее, Лола не знала. И не могла спросить об этом даже Бину, не говоря уже о Романе.
В Париж они прилетели поздно вечером и сразу поехали в отель. Роман всегда останавливался в «Плаза Атене» на авеню Монтень. Это было не просто дорого, а очень дорого и очень престижно. Но при всей дороговизне и престижности в этом отеле-дворце не было ни капли дешевого пафоса, которым непременно было бы отмечено подобное заведение, находись оно в Москве. Почему это так, Лола тоже не поняла бы сама, и причину ей тоже объяснила Бина.
– А потому что это долгие деньги, – сказала она, выслушав рассказ Лолы о том, как на исходе своего первого парижского дня она пила чай в гостиничной Галерее гобеленов, как играла арфа, как тихо разговаривали люди за соседними столиками, как звуки растворялись в золотящемся воздухе зала, как неслышно скользили по наборному паркету официанты и как все это почему-то казалось таким естественным, привычным и правильным, словно иначе и не могла идти жизнь. – Очень долгие деньги, Лолка, очень долгие. У них прабабушки в этих гобеленах чай пили, так что все лишнее за сто лет уже отсеялось. И демонстрировать, какие они крутые, никому уже не хочется. Это тебе не наши ублюдки в Куршевеле.
Что такое «наши в Куршевеле», Лоле рассказывал Роман. Когда он ездил на этот французский горнолыжный курорт, Лола болела гриппом и лежала с температурой сорок. Правда, она готова была ехать и с температурой: она трезво оценивала свое положение при Кобольде и понимала, что он справедливо считает ее специально предназначенным для подобных мероприятий атрибутом своей жизни. Но Роман сам решил оставить ее в Москве.
– Не хватало мне еще труп твой перевозить, – сказал он. – Что я, зверь? К тому же все и так тебя уже видели.
Сам он съездил туда без удовольствия, только по необходимости – надо было, как он сказал, обозначить статус и появиться сразу после Нового года, когда в Куршевеле собирался московский бизнес-бомонд. Вообще же Роман с его интровертностью ненавидел подобные мероприятия: когда тихое альпийское местечко гудело от безудержной гульбы и русские олигархи наперебой демонстрировали друг другу, у кого круче номер в отеле, бутылка вина в ресторане, шуба у любовницы и даже такая мелочь, как горные лыжи. Его все это злило, но злило ровно в той же мере, в какой злили его скачки в Эйнтри. Лола догадывалась, что он хотел бы находиться где-то посередине – между европейской аристократией с ее долгими непоказными деньгами и богатыми русскими с их страстным желанием взять от жизни все и сразу.
Но никакой середины не было, и с этим он ничего не мог поделать.
Войдя в номер, Лола остановилась у окна и долго смотрела на сияющую огнями авеню Монтень. Улица спускалась к Сене, к мосту Альма, тому самому, на котором начиналось действие «Триумфальной арки». Она знала Париж по книгам, которые были в папиной библиотеке, – Дюма, Гюго, Ремарк, Хемингуэй… Этого оказалось достаточно, чтобы сразу, в первый же приезд, почувствовать, какой значительной и глубокой жизнью пронизан этот город.
«Как же ты знал, что я его увижу?» – подумала Лола.
Она даже не подумала это, а произнесла, пусть и не вслух. Ей казалось, если она проговорит эти слова, хотя бы мысленно, то папа сможет ей ответить.
– Вещи завтра разберешь. – Оказывается, Роман наблюдал за ней все то время, что она стояла у окна и смотрела на потоки огней, текущие по авеню Монтень и по Елисейским Полям. – Давай лучше в койку побыстрее. – И добавил: – Так тебя трахнуть хочу, аж скулы сводит. Достала меня за целый день вся эта тухлятина.
Лола вздрогнула и отошла от окна.
Ее давно не смущало, что, когда он хочет ее, то всегда говорит об этом вот так, прямо, и что никогда не позволяет выключить свет во время секса. Она уже поняла, что жизненная ненасытность выглядит у мужчин именно так, и вовсе не мечтала о том, чтобы эта ненасытность была подернута каким-нибудь романтическим флером. В конце концов, это было совсем не худшее, чем жизнь сообщала о том, что она до грубости понятна. А телу это было даже приятно.
– Все снимай, а туфли оставь. – Роман расстегнул брюки. – Порадуем себя эстетическим извращением. Я бы и шляпку на тебя опять нацепил: голая баба в вуальке – это возбуждает. Да все равно слетит. Ну, Лолка, погнали, погнали, – нетерпеливо выдохнул он, подталкивая ее перед собой в спальню. – Сегодня сзади давай, по-мусульмански.
Спереди, сзади, сверху, снизу – это было ей все равно. Она давно уже научилась получать удовольствие от любой позы – для этого надо было только закрыть глаза и не думать о мужчине, который каждый раз набрасывался на нее с таким жадным нетерпением, как будто ему приходилось воздерживаться подолгу, а не получать желаемое по первому требованию. Да и вообще ни о ком не надо было думать, только о себе; на эти-то правильные мысли тело и отвечало удовольствием. И в этом удовольствии тела при полном спокойствии сердца жизнь проявлялась как она есть, без обмана. Так же она проявлялась и в прямых, коротких словах, которыми Роман обозначал свою потребность в этой роскошной женщине, в которой его возбуждало все: и непонятный блеск ледяных зеленых глаз под вуалью, и гибкое тело, которым он мог распоряжаться полностью, но которое все равно принадлежало только ей самой, и даже кружево «шантильи» на туфельках, каблуки которых остро царапали его бедра, когда эта женщина выполняла все, что он хотел, но принадлежала ему при этом не больше, чем покрытая снегом вершина памирской скалы.