– Ну а мамаша моя, понятно, этого не хотела, – печально улыбнулась Антонина Константиновна. – Лишние наследники ей были не нужны, и почему же не сказать, что я умерла? Лишь бы отвадить. Да она и не расстроилась бы, если б и умерла: еще одной обузой меньше. Не поверишь, когда она за капитана дальнего плавания выскочила и в Мурманск уехала, я в церковь пошла и свечку поставила, хотя про Бога мне, пионерке, никто ни слова не говорил. Мне тогда двенадцать лет было, а я как о самом большом счастье думала: пойду теперь подъезды мыть, хотя бы никто куском не попрекнет. Ох, Лена, хватит об этом! Никому такого детства не пожелаю. Такого безлюбовного. Оттуда, видно, ниточка через всю жизнь и потянулась. – Она встряхнула головой, словно прогоняя эти воспоминания, и сказала уже спокойным голосом: – Ну а если попросту объяснять: у мужчины, от которого Сережа родился, была семья, и я не могла его семью разрушить. Обычная ситуация.
– Да, – сказала Лола. – Обычная.
– И когда с Сережей это его несчастье случилось, я себя корила. Хотя никакой видимой связи со мной во всем этом не было.
– Какое с ним несчастье случилось? – не поняла Лола.
– А ты не знаешь? Ну да, вряд ли он стал бы рассказывать. Просто он встретил женщину, которая чуть не разрушила его жизнь. Если бы Аня чуть меньше его любила, то все и разрушилось бы. Но Аня – это Аня, и она не сказала, чтобы он уходил, хотя у него была другая семья. Никто не знает, чего ей такая жизнь под одной крышей с ним стоила… Не год и не два – восемь лет. Восемь лет у него была та женщина и ее дочка… Не его дочка, – уточнила она. – Но он эту девочку любил как свою. А маме ее, по-моему, нравилось его мучить – нравилось, что такой мужчина из-за нее всю свою жизнь перекорежил. Тоже обычная история.
– И что же теперь? – спросила Лола.
Ей казалось, что Антонина Константиновна говорит не о Сергее. Представить, чтобы с ним – сдержанным, закрытым, крепко держащим в руках и себя, и жизнь мужчиной, – могло случиться подобное, было просто невозможно!
– А теперь это кончилось. Она уехала с очередным любовником. Далеко куда-то, в Южную Америку. Она необычная была женщина, яркая, тем, наверное, с ума его и свела. Или другим чем-нибудь, кто это может знать? Даже он, я думаю, не знает. Девочку Сережа с ней не отпустил, просто спрятал ее, и все. В Сретенском, кстати, – улыбнулась она. – Хотя до того, как понадобилось ее спрятать, он про это Сретенское вообще не вспоминал.
– А где она сейчас? Девочка, – уточнила Лола.
– А сейчас она влюбилась. Год назад, только восемнадцать исполнилось. И, по-моему, в какого-то негодяя. Во всяком случае, когда она с ним невесть куда сбежала, Сережа переживал страшно. Если б с Аней у него к тому времени не наладилось, то и не пережил бы. Это все такая мучительная, такая несчастная была история – и для него, и для Ани, и для Матюши, – что о ней и говорить тяжело. Хотя, если со стороны взглянуть, ничего особенного. Со всяким мужчиной может такое помрачение случиться.
– Да, – сказала Лола. – Со всяким. – Ей тоже тяжело было об этом говорить. Только совсем по другой причине. И, чтобы отойти подальше от опасного края, к которому, сама того не зная, подвела ее Антонина Константиновна, она спросила: – А дом этот, ну, в Сретенском, в нем что, можно жить?
– Конечно. Его, Леночка, на века строили, он как из стали. Бревна, наверное, издалека привезли. Они ведь дубовые, а лесов там нет, сады яблоневые только. Сады там удивительные… А почему ты спрашиваешь?
– Потому что… Я хотела бы туда поехать, – выпалила Лола.
Минуту назад ей и в голову это не приходило и вдруг вырвалось как-то само собою, без размышлений.
– Что, прямо сейчас?
– Да. Прямо сейчас.
– Ну, поезжай, если хочешь, – совсем не удивившись такому странному желанию, сказала Антонина Константиновна. Впрочем, трудно было представить, что ее можно чем-нибудь удивить. – Это под Лебедянью, в Липецкой области. Тургеневские места. Можно поездом, можно автобусом, от Москвы часа четыре. А лучше подожди, тебя Сережа на машине отвезет.
– Не надо на машине, – поспешно отказалась Лола. – Вы Сергею вообще не говорите, что я туда поехала. И никому не говорите, ладно? Я… Мне… В общем, мне надо побыть одной, – торопливо соврала она.
На самом деле ей надо было просто уехать, и уехать далеко, но вместе с тем ей надо было уехать сегодня же. Лола решила это меньше часа назад, поэтому ей трудно было сразу понять, куда она может исчезнуть вот так, мгновенно. Сретенское показалось ей хорошим перевалочным пунктом между «сегодня» и «далеко» и подходящим местом для того, чтобы спокойно обдумать дальнейший маршрут.
Она почти обрадовалась своему неожиданному решению. Вернее, она обрадовалась бы, если бы вообще могла сейчас радоваться. Во всяком случае, сужение белого света до какой-то ясной точки, в которой был построенный на века дом, и яблоневые сады, и река Красивая Меча, – немного ее приободрило.
К тому же с этим решением были связаны понятные и последовательные действия. Надо было взять ключи от сретенского дома – Антонина Константиновна достала их из музыкальной шкатулки; когда она откинула крышку, колокольчики сыграли простую, прямо к сердцу прикасающуюся мелодию. Надо было позвонить на Казанский вокзал – оказалось, сегодня еще есть поезд, идущий через Лебедянь, и уходит он ночью. Надо было…
Надо было поехать на Ломоносовский и забрать вещи. И это надо было сделать до того, как Иван придет туда после работы. Лола знала, что он придет, и знала, что к этому времени должна исчезнуть. Она должна была исчезнуть из его жизни раньше, чем все, что произошло с ними этой ночью, приобретет дневные черты.
«Надо – значит, сделай, – говорила ей в детстве мама. – Не будешь решительная – будешь несчастная».
Мама в самом деле была человеком простых и решительных действий. Когда-то Лола даже сердилась на нее за это качество: ей казалось, что жизнь достойна более тонкого подхода. Но теперь она собиралась сделать все именно так – решительно, раз и навсегда.
Она хотела избавиться от всего, что произошло этой ночью, потому что понимала, что это обман – может быть, не зрения или слуха, но обман состояния, обман самоощущения. Она даже вспомнила, как это называется по-французски – трамбле, изменчивое впечатление. Во Франции это было утонченное и очень модное направление жизни: маскировать все вокруг под что-нибудь другое. Готовить курицу так, чтобы казалось, будто ешь грибы. Мужчинам преображаться на театральной сцене в женщин и наоборот. В дорогом парижском ресторане, где Лола была с Кобольдом, на столике лежала старинная перчатка – с потертостями на швах, с зеленоватыми плесневелыми пятнышками. А когда она взяла перчатку в руки, оказалось, что это серебряная пепельница, на которой стоит клеймо известного дизайнера…
И, конечно, почувствовать то, что она почувствовала сегодня ночью к совершенно чужому человеку, было тем же самым изменчивым впечатлением, которое хорошо только где-нибудь… в театре. А в жизни все должно оставаться таким, какое есть на самом деле.