«Это от молодости со мной случилось, – вдруг понял Алексей. – От молодости, от самонадеянности».

Мысль была странная, но он чувствовал ее изумляющую точность – только сейчас он смог ее почувствовать.

Его житейская рассудительность в самом деле была неотъемлемой чертой молодости. Перед ним лежала тогда долгая жизнь, которую он не хотел, не мог позволить себе проиграть, и он инстинктивно, как животное ищет надежное логово, искал способ эту свою долгую жизнь правильно устроить. Какая глупость! Только в молодости можно думать, что удастся обмануть жизнь, взять ее в свои руки. А потом вдруг женщина посмотрит на тебя дымчатыми глазами, вся в ореоле летнего света, и ты понимаешь, что не знал счастья. И главное, понимаешь, что твое пренебрежение самим понятием счастья, твой страх перед его непредсказуемостью – все это было постыдной и страшной ошибкой. Которую надо исправить. Но исправить ее уже невозможно, потому что жизнь твоя, конечно, еще длится, но лучшая ее часть – та, что отведена была сильным чувствам, – прошла, и прошла впустую.

– Ты слышишь, Алекс? – сказала Елена. – Я думаю, ей не стоит ехать в Австралию.

– Кому?

Алексей вздрогнул. Ее голос, всегда казавшийся ему таким мелодичным, да и был он мелодичным, – прозвучал сейчас как визг разорвавшейся скрипичной струны.

– Да Лизе же. Если Бобби считает, что его карьера лучше пойдет там, то это не относится к ее карьере.

– Бобби едет в Австралию?

Алексей спросил об этом машинально; он на минуту забыл даже, кто такой Бобби. Ах да, жених его дочери. Девочки, которую он много лет называл своей дочерью, потому что так положено среди порядочных людей: если ты женился на женщине с ребенком, то этот ребенок должен стать тебе близким.

Он вспомнил серьезный взгляд из коляски, и сердце его занялось от счастья. Наверное, он виноват перед Лизой: ничего подобного по отношению к ней он не чувствовал никогда.

Он подумал, что виноват перед ней, но вина его перед самим собой была так велика и он ощущал ее так сильно, так мучительно, что никакая другая вина не казалась ему сейчас значительной.

– Да, ему предлагают контракт, – сказала Елена. – И он зовет Лизу с собой. Но ее перспективы в Австралии не кажутся ей серьезными. Я думаю, она откажется.

– Да, наверное, – машинально кивнул Алексей.

Мысль о том, что все вот это – вся эта рассчитанная, выверенная жизнь – является и его жизнью, пронзало ему мозг, как раскаленная спица.

И, главное, ничего уже нельзя изменить. Все в нем кончено. Упущено время! Он сам его упустил.

Глава 7

Город расстилался внизу таким сложным полотном, что Рената не могла понять его замысловатый узор.

Три главных амстердамских канала соединялись короткими улочками. Судя по их названиям, в этой части города когда-то жили меховщики и скорняки: улица Рестрат – это означало улица Косули, Хартенстрат – Оленя, Беренстрат – Медведя. Была и Волчья улица, и Кожевенная, а улица Рунстрат получила название от какой-то особенной коры, которая использовалась для дубления кож.

Все это Мария рассказывала Ренате, когда они отправились гулять по той части города, где стоял дом Ван Бастенов. Рената понимала ее рассказ с пятого на десятое: по-английски они обе изъяснялись с трудом. Мария-то просто в силу своего возраста – во времена ее молодости у голландцев не очень было принято учить иностранные языки. А вот Рената чувствовала себя со своим примитивным английским неловко.

Теперь, конечно, скорняки и меховщики здесь не селились. Эта часть Амстердама называлась Золотой излучиной, потому что в ней находились самые дорогие и роскошные дома.

Они шли мимо Королевского дворца, мимо здания с башней, похожей на минарет, – когда-то здесь был Главпочтамт, а теперь располагался дорогой торговый центр с атриумом. А справа от них, у канала Херенграхт, остался дом, который показался Ренате едва ли не красивее, чем даже Королевский дворец.

Они прошли под аркадой, миновали здание Театрального общества, Музей Библии… В Музей Библии Рената с удовольствием зашла бы, но коляска так мерно покачивалась на камнях мостовой и Винсент так сладко в ней спал, что жаль было его будить.

– Давай посидим там.

Мария указала на крышу высокого старинного здания, в котором находился универмаг. На его фасаде значилась цифра «1740» – наверное, это был год строительства. В витрине внизу была выставлена мебель, очень современная, явно очень дорогая и ультрамодная.

– Маленький не проснется, – сказала Мария. – Не беспокойся. Там кафе. Мы посидим, и ты посмотришь на город сверху.

И вот они сидели теперь в этом кафе на крыше, пили кофе и чувствовали себя легко, несмотря на то что молчали. Во всяком случае, Рената чувствовала себя именно так – ей было легко с этой суровой на вид старой женщиной с простым, изборожденным морщинами лицом.

Винсент совсем не был похож на свою маму. Тонкость черт, трепетность взгляда и облика – всего этого у Марии не было. Но нежность, с которой она смотрела на ребенка, и доброжелательность, с которой сразу отнеслась к Ренате, были неподдельны, и это было очень много.

– Ты устала? – спросила Мария.

– Нет, – покачала головой Рената. – Мне очень хорошо у вас.

– Почему ты не хочешь остаться? У меня большой дом. Ребенку было бы хорошо. Или ты могла бы жить с ним в доме Винсента. Это рядом. Я часто видела бы его.

Мария говорила ровным тоном. Но то, что больше тона и даже смысла, звучало в ее словах пронзительно.

Ренате жаль было в очередной раз ей отказывать. Но она не представляла своей жизни здесь, в этом красивом, в самом деле отдаленно похожем на Петербург городе, в доме Марии с его старинными винтовыми лестницами и высокими окнами.

– Я буду приезжать, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче. – И вы приедете к нам в Москву.

Название города она произнесла твердо. Удивительно! Почему именно в Москву, почему не в Питер?

Еще удивительнее было то, что Рената почувствовала, когда произносила это слово, это имя… Она почувствовала острое желание поскорее увидеть этот город.

Рената не любила Москву. Ее раздражала московская торопливость, она чувствовала напряжение от здешней энергичности, от постоянной всеобщей устремленности куда-то. Живя в этом городе, она никак не могла его полюбить, да что не могла – даже не собиралась.

И вот сейчас она хотела вернуться в Москву. Непонятно!

«Может, я про ту «Москву» думаю? – мелькнуло у нее в голове. – Про ту, другую, под соснами…»

Но про ту «Москву» она себе думать сразу же запретила. Думать о ней было мучительно.

Ребенок завертелся было в коляске, но не проснулся, а только улыбнулся и засопел еще слаще. Ему не мешали ни уличный шум, ни музыка, звучавшая в кафе.