– Но есть не резоны, а другое, – закончил Герман. – Так, Соня?
– Да.
Они молчали и думали о том единственном «другом», которое не противоречит резонам, а просто от них не зависит, потому что существует вне их пошлого круга.
– Я хочу с тобой быть каждый день, – наконец проговорила Соня. – Не потому, что одна не проживу. А потому что я...
– Я тебя люблю, – сказал Герман.
Сердце у Сони вздрогнуло и остановилось. Можно было чувствовать, можно было знать, что это так, но, прозвучав, его слова все в ней перевернули.
– Соня, милая, я тебя так люблю, что всей моей жизни как будто и не было! – горячо повторил он. – Я не понимаю, как жил, зачем жил. Но что не женился, это я все-таки правильно поступил, – улыбнулся Герман. – Теперь, по крайней мере, могу сделать тебе предложение. А ты подумаешь, все своим холодным умом взвесишь и, возможно...
– Не дразнись! – рассмеялась Соня. – Что поделать, я не спонтанная. Не то что ты.
– Я спонтанный? – удивился он. – Вот уж чего за собой не замечал!
– А кто схватил женщину за руку и сбежал прямо с работы? Ты же на работе был, – напомнила она.
– Да.
Ответ почему-то прозвучал смущенно. Соня сразу это расслышала.
– Я тебя обидела? – встревоженно спросила она.
– Нет. И правда, ведь сбежал. Но не ради лихости, Соня! Честное слово. Просто... Я, как только сюда прилетел, сразу понял, какое идиотское действие произвел. Что-то твоя Москва эту пошлость мне не отфильтровала, – хмыкнул он. – На край света от несчастной любви... И к тому же в самоуничижении: а вот стану работать обыкновенным синхронистом, на ухо шептать богатым иностранцам, а вот пусть все летит в тартарары!.. А здесь люди совсем по-другому живут, мотивы у них для жизни простые. И мне, знаешь, так стыдно за себя стало, просто хоть в петлю от стыда.
– Да тебе просто хотелось куда-нибудь в путешествие, – успокаивающе сказала Соня. – На какой-нибудь таинственный остров.
– Чукотка не остров, а полуостров, так что аналогия сомнительная, – усмехнулся Герман. – И охота к перемене мест как альтернатива обыденной жизни – это в юности должно оставаться. А в более позднем возрасте это как раз пошлость и есть. Так что, раз уж ты так много значения придаешь в этом смысле Москве, то я, как коренной москвич, должен был бы этой пошлости избежать. Соня, Соня... – Его голос дрогнул, вдруг переменился совершенно. – Соня Гамаюнова... Это ты мне голову на место поставила, а не Москва.
– А мне – Москва, – засмеялась Соня. – Так что и тебе от нее перепало.
Они так заговорились, что забыли про Новый год и не заметили даже, что вышли уже к самому лиману. И остановились, только когда над его замерзшей водой с бутылочным хлопком взметнулась в небо россыпь огней.
Оглядевшись, Соня увидела, что они с Германом стоят в толпе людей.
– Ура! – неслось над лиманом. – Новый год, ура!
И еще что-то бессмысленное и в бессмысленности своей, вернее в неосмысленности своей, счастливое.
Герман обнял Соню, прижал к себе. Она больше не слышала криков вокруг, только его сердце, стремительно бьющееся у ее виска. Подняв глаза, она увидела его лицо как будто бы прямо в небе, и огни над его головою, и выше, дальше бесконечное темное пространство – вечность.
Они стояли на обрыве над лиманом, на краю света, в пространстве вечности, и смотрели друга на друга одним, общим, единственным, наведенным на резкость взглядом.