Но без ограды не имело смысла делать все остальное, и внутренний ремонт особняка надо было закончить как можно скорее. И Лера решила пустить на это все деньги – а там видно будет.
– Мить, я бы по ней, знаешь, вообще ток электрический сверху пустила!
Лера сидела в бывшем кабинете Таловерова – маленьком, каком-то временном и неуютном, так непохожем на ее изящный кабинет в офисе «Московского гостя» – и смотрела, как Митя сгибает и разгибает ногу, сидя напротив на стуле.
– Человеколюбивое ты существо, милая, – рассмеялся он, услышав про ток. – И ров с водой – нет, лучше с расплавленной смолой. И минное поле на подходе!
– Ты смеешься! – обиделась Лера. – А что делать? Ждать, пока все так самовоспитаются, что перестанут гадить под себя?
– Ну извини, подружка, – сказал Митя. – И делай, конечно, что хочешь. Все равно на ток денег не хватит, так что я не слишком волнуюсь из-за твоей кровожадности.
– Но оркестровую яму – я ведь не знаю… – вспомнила Лера. – Ты мне скажешь, как ее надо сделать?
– Скажу, – кивнул Митя. – Просто с хорошим архитектором сведу. Ты о чем это думаешь? – вдруг спросил он, заметив, как вздрогнули в улыбке Лерины губы.
– Да так, глупости, – смутилась она. – Ты опять смеяться будешь.
– Не буду, не буду. – Митя заранее улыбнулся. – Ну честное слово, не буду – скажи!
Он говорил, что не будет смеяться, а смех уже сиял в его глазах, когда он смотрел на Леру.
– Ну просто… Мне, знаешь, так жаль, когда ты в яме этой дирижируешь… Тебя тогда совсем не видно!
Конечно, Митя расхохотался – надолго, до слез.
– Ну-у, милая, – сказал он, наконец успокоившись, но глядя на нее по-прежнему смеющимися глазами. – Ну, извини, извини – я же обещал и не сдержался… Я и представить себе не мог, что тебе в голову приходит! А тебе, значит, больше понравилось бы, если бы я вообще стоял спиной к оркестру, лицом к тебе?
– Что поделаешь, Митенька, – ответила Лера. – Нравишься ты мне, наверное.
«Нравился» он ей и раньше, но то, что происходило сейчас, было впервые. Впервые она видела, как Митя работает – не случайно видела, на минуту заглянув в зал в ожидании конца репетиции, а постоянно, словно изнутри.
Конечно, Лера по-прежнему не понимала музыкальной сути того, чем он был занят. Но она чувствовала другое: мощное поле, которое незримо образовывалось вокруг него и в которое оказывался вовлечен каждый, кто только переступал порог ливневского театра.
Вообще-то Митя репетировал здесь с оркестром только три раза в неделю – как он говорил, чтобы музыканты осваивали зал, – а в остальные дни за ним пока сохранялись другие площадки. Здесь же в другие дни шел ремонт, и шел теперь такими темпами, что Лере самой уже не верилось: неужели всего несколько месяцев назад это было совершенно иначе?
Она радовалась, что особняк вообще-то неплохо сохранился и, кроме крыши, которая вот-вот могла протечь, но, к счастью, не протекла и была починена, – ремонт действительно был нужен небольшой.
«И на забор лишние деньги останутся», – заодно думала Лера.
Но все эти мысли – про крышу, про забор – отступали, когда она смотрела, как Митя входит в зал.
Лера приходила заранее, когда оркестранты еще рассаживались на сцене, переговаривались и смеялись, настраивали инструменты, – и ждала, когда появится Митя. Она хорошо знала чувство, которым была охвачена в эти минуты, – детское ожидание чуда.
И это было так удивительно! Лера понимала, что для нее это ведь не ожидание музыки, которая вот-вот зазвучит, пронизывая зал, – а именно ожидание его появления. Это и было настоящим чудом, и с этого мгновения музыка уже начиналась, хотя оркестр просто вставал, приветствуя дирижера.
Лера не могла понять, как это происходит, – но ей самой хотелось встать, когда Митя появлялся на сцене. А как только он поднимал руки, сердце у нее замирало, словно в воздушной яме, и трепетало во время этой удивительной паузы перед первым звуком.
Ей казалось, он в руках держит мгновения тишины – вместе с ее сердцем.
Как же ей было не жалеть, если его не было видно! Как, например, однажды в Большом театре, где Митя дирижировал несколько вечеров подряд во время международного оперного фестиваля. А Лера смотрела из директорской ложи, и ей все время хотелось перегнуться через бархатные перила, чтобы видеть его лицо.
Но это были тайные, заветные минуты, суть которых она все равно никому не смогла бы передать. Вообще же ее жизнь шла теперь спокойно, ясно и даже размеренно. Не зря Митя говорил о размеренности своей жизни, Лера только теперь понимала, что он имел в виду.
Все, что она делала теперь каждый день – а дел было столько, что дня не всегда хватало, но к этому ей тоже было не привыкать, – было овеяно каким-то глубоким, неназываемым смыслом. Лера не знала, что это за смысл – смысл музыки, смысл ее собственной жизни? – но чувствовала его теперь постоянно, и ему подчиняла свои поступки.
Какие должны быть кресла в зале, какие дорожки в фойе, как восстановить роспись на потолке – все это и было подчинено какому-то единому смыслу, который Лера безошибочно ощущала, просто прислушиваясь к себе самой.
Все, чем она занималась последние годы, осваивая реальность и свое место в этой реальности, вдруг оказалось необходимо в ее новой, так неожиданно начавшейся жизни. И теперь Лера уже представить не могла, что раньше просто так разыскивала каких-то строительных подрядчиков, чтобы всего-навсего строить коттеджи в Подмосковье. Или просто так организовывала грандиозные мероприятия холдинга «Горизонт» в лучших отелях Москвы – только для того, чтобы совершенно неизвестные ей люди спокойно собирались и решали какие-то свои проблемы, никак не затрагивающие ее сердца. Или вела международные дела того же «Горизонта», или занималась еще множеством совершенно посторонних ее душе дел…
Тогда Лере казалось, что так и будет всегда, что так и должно быть. Она увлекалась этими чужими делами, она была добросовестна, и жизнь научила ее, что не надо требовать слишком многого от простой повседневности.
Но она и представить себе не могла, каким дыханием может быть овеяна простая повседневность! Теперь же Лера чувствовала это дыхание постоянно – как чувствовала Митино дыхание в звуках его оркестра, в мелодиях, которых по-прежнему не умела ни запомнить, ни узнать…
Впервые Лера почувствовала, что жизнь ее приобретает тот самый склад и лад, который невозможно, да и не надо высказывать, – и жизнь ее стала легка и проста.
Ей просто нравилось жить, нравилось просыпаться утром и думать, что она должна сделать сегодня, и представлять, что будет делать сегодня Митя.
Ей нравилось, что он стал больше времени проводить дома, занимаясь какой-то своей работой и не отвлекаясь на доски и гвозди. Впервые ее не пугала его отдельность, погруженность в то, что ей непонятно. Лера даже радовалась, когда заглядывала утром в его кабинет и видела загадочное сияние в его глазах.