– Можно, я с тобой проедусь? – спросил наконец Саня. – Я потом этой же тачкой вернусь!

– Не надо, – покачала головой Лера. – Ты лучше ложись сразу и постарайся уснуть, а завтра врача вызови, ладно?

– Ладно, – кивнул он. – Лер, а я ведь тебе подарок так и не подарил. У меня его ведь и не было, подарка, когда я тебе позвонил… Я ж не надеялся, что сегодня тебя увижу, а наспех не хотелось покупать. Цветы даже не купил – торопился, а все веники какие-то по дороге попадались, даром что дорогие. Я тебе потом подарю что-нибудь красивое, а? Не такое, как та цепь дурацкая.

– Ну конечно, – улыбнулась Лера. – Не в последний раз видимся. А я тебе позвоню завтра, узнаю, как ты себя чувствуешь. Спасибо тебе, Санечка, вечер был такой хороший!

– Да уж, – хмыкнул он. – Может, тебе «вальтер» подарить, раз понравилось?

Лера засмеялась и села в машину. Саня стоял у обочины, пока «Жигули» не скрылись за поворотом дороги.

Весь этот бурный, немыслимый вечер длился, оказывается, всего до половины двенадцатого. Когда Лера вернулась домой, Роза еще не ложилась.

– Что ж ты не сказала, что день рожденья у тебя? – обиженно спросила она, выходя ей навстречу из детской. – Дмитрий Сергеич звонил, поздравить хотел, а я стою как дура.

– Что он говорил? – спросила Лера, только сейчас вспомнив, что, торопясь к Сане, забыла свой сотовый в кабинете.

– Да ничего мне не сказал. Говорю же, тебя хотел поздравить. Спросил, где ты, а я и того не знаю. Пойдем хоть чаю попьем, я скороспелку-пирог испекла, пока ты бродила невесть где.

Звонил… Он звонил, а ее не было, и она не услышала его голос в этот вечер…

Лере вдруг показалось, что она никогда больше не услышит Митин голос – и, представив это, она заплакала так горько, как будто кончена была ее жизнь.

Глава 8

Но жизнь ее продолжалась, и надо было как-то начинать и как-то заканчивать каждый день.

Теперь Лера постоянно ловила себя на одной мысли: хорошо, если бы дни состояли из одних серединок. И ни утра не было бы в каждом из них, ни вечера.

Это мучительное чувство впервые появилось у нее в тот вечер, когда Митя вернулся с гастролей вскоре после дня ее рождения. Он не предупредил о своем возвращении, и Лера уже собиралась спать, когда услышала, как ключ поворачивается в замке.

Она сразу поняла, что это он – по тому, как быстро забилось сердце.

– Митя! – сказала она, выйдя в прихожую. – Почему же ты не позвонил? Я бы встретила, хотя бы машину прислала…

– Ничего, – сказал он. – Машин полно в Шереметьеве.

Он говорил это, стоя спиной к Лере: как раз вешал плащ в стенной шкаф. Но в его интонациях она сразу уловила что-то новое и пугающее… Он говорил спокойно.

– Как конкурс? – спросила Лера, и это прозвучало совсем уж нелепо: весь театр знал и о конкурсе, и о его Гран-при. – Поздравляю тебя, – добавила она, чтобы сгладить свой глупый вопрос.

– Спасибо.

Лера хотела его поцеловать, но не могла этого сделать. Митя не поцеловал ее, войдя, он до сих пор даже глаз на нее не поднял – и она не могла подойти к нему. Ей вдруг показалось, что он остановит ее каким-нибудь холодным, сдержанным жестом или вообще отвернется.

– Как дела у вас? – спросил Митя, проходя в комнату.

– У нас – это у кого? – спросила Лера, глядя ему в спину.

– У тебя, у Ленки, у Розы, – пожал он плечами. – В Ливнево.

Наконец они остановились лицом друг к другу в гостиной, под эскизом Коровина; отвернуться было уже невозможно. Митя поднял глаза на Леру, и тут же оба замолчали. Они не могли отвести друг от друга глаз и не могли произнести ни слова.

Свет тонул в уголках Митиных глаз, не освещая их темной глубины. Лера не могла понять, о чем он думает.

– Ты… устал? – спросила она, задыхаясь от подступающих слез.

Он молчал, глядя на нее этим непроницаемым и неотводимым взглядом, потом кивнул.

– Да. И ты, наверное, тоже. Извини, я не хотел тебя будить.

– Я не спала.

Это Лера снова произнесла уже ему в спину: Митя вышел из комнаты. Вода зашумела в ванной.

Она села на краешек дивана, ожидая, когда прекратится ровный шум воды, когда он снова войдет в комнату и скажет… Еще хоть что-нибудь скажет!

Шум прекратился. Лера услышала, как Митя прошел по коридору в кабинет.

Она не понимала, что с нею происходит. Такое чувство – не боль, но какое-то страшно отчетливое физическое ощущение – было у нее только раз в жизни: когда лет в пять она схватилась двумя руками за провода от чего-то электрического и долго не могла их отпустить, сжатая судорогой тока.

Лера не помнила, сколько просидела на краешке дивана в гостиной. Пока она шла по коридору, ей казалось, что она так и продолжает держаться за оголенные провода.

Она приоткрыла дверь кабинета, не зная, что увидит за дверью. Привычные предметы – стол, пюпитр, книжные полки – вдруг показались ей незнакомыми и пугающими.

Митя расстилал постель на нераздвинутом диване и замер, не оборачиваясь, когда она вошла, хотя дверь открылась бесшумно.

– Ты ложишься? – спросила Лера, остановившись на пороге.

Она уже не думала о том, что этот вопрос звучит еще более глупо, чем вопрос о конкурсе. Невозможно было отпустить провода…

Митя обернулся медленно, словно преодолевал невыносимое сопротивление.

– Лера… – сказал он; она почти не слышала его голоса из-за непроходящей судороги и не могла разобрать интонаций. – Я не жду, чтобы ты решила, и тебя об этом не прошу. Но ты же видишь… Ты делай как знаешь, а я не могу по-другому.

Лера не понимала, о чем он говорит, но знала, что эти слова должны были прозвучать рано или поздно. Еще с того дня знала, когда Митя шел рядом с Тамарой по аллее в серебряном зимнем парке.

Постель белела на нераздвинутом диване, и было что-то мучительное, больничное в ее белизне.

Лера прикрыла за собой дверь и вернулась в спальню.

«Может быть, уйти сейчас? – лихорадочно вертелось в ее голове. – Зачем ждать до завтра, что теперь может измениться?»

Наверное, она и ушла бы немедленно – перешла бы через двор прямо в махровом халате, в котором вышла из ванной за пять минут до Митиного приезда. Не могла она раздумывать в эти минуты, взвешивать «за» и «против».

Но что-то случилось с нею – сразу же, как только она закрыла дверь кабинета. Словно кто-то отключил невидимый рубильник, и ток наконец иссяк.

В звенящей, пронзительной тишине – в тишине своей оставленности – Лера почувствовала, как судорога сменяется в ней усталостью.

«Вот и все… – подумала она медленно и до странности равнодушно. – Вот и все, иначе и быть не могло».