– Это… sostenuto, Митя?
Этот вопрос вырвался у нее невольно и, кажется, удивил его.
– Sostenuto? – переспросил он. – Почему?
– Просто… Мне иногда кажется: ты руки поднимаешь над пультом – и все ими держишь, понимаешь? Не только звук. Но я не могу этого объяснить. Я немузыкальная!
– Не кокетничай, подружка, – улыбнулся он, и Лере показалось, что ему и правда стало смешно, когда она напомнила о своей немузыкальности. – Да и какая разница, что со мной было?
– И что же потом? – спросила она.
– Потом – дирижировал. Потом опять антракт – смотрел. Антракт, конечно… тяжелее. Я не могу сказать, как это было, Лера! – сказал он дрогнувшим голосом. – Нельзя об этом сказать, и не надо говорить. Да меня там и не было – так, наверное. Допел Витя Логинов про жалкий жребий – я понял, что кончилось. Пошел за кулисы, оттуда на служебный вход, Коля уже там стоит. Я на него смотрю и не понимаю, что он говорит – вижу, как губы шевелятся. Потом только расслышал, что машина ждет. Иван Яковлевич тоже выбежал – восемьдесят лет, а весь как струна, в восемнадцать так не выглядят, когда волнуются. – Митя перевел дыхание и прикурил новую сигарету от прежней, докуренной до фильтра. – Он мне говорит, Иван Яковлевич: «Вы не волнуйтесь, Дмитрий Сергеевич, я все время следил, и никто пока из автобуса не выходил, все по-прежнему – значит, все хорошо, вот плащ, наденьте…»
Лера почувствовала, что он не может рассказывать дальше.
– Хорошо прошел спектакль, Митя? – спросила она.
– Наверное, – ответил он. – Кажется, я на улице слышал – аплодировали. И Иван Яковлевич сказал, что ушам своим не верил.
Вдруг Лера ахнула и побледнела, глядя, как Митя гасит окурок о спинку скамейки.
– Митя!.. – воскликнула она, чуть не плача. – Пепельница же… В кармане же… Пиджак же ты выбросил!
– Какая пепельница? – испугался он.
– Да твоя же, которую ты подарил, помнишь? Я ее все время с собой носила, и там – тоже… Она в кармане пиджака осталась!
Губы у Леры задрожали, глаза налились слезами. Конечно, это было глупо – после всего, что с нею произошло, плакать из-за такой ерунды. Но это не было для нее ерундой, хотя она не смогла бы никому объяснить… Все нелепости, вся невозвратность, опутавшая последнее время ее жизнь, воплотились в этой пропаже!
Митя молчал, и Лера не могла понять, о чем он думает, неотрывно глядя на нее.
– Что же делать, Митя? – всхлипнула она.
– Она найдется, вот увидишь, – ответил он. – Иди ко мне…
Они сидели на сдвинутых лавочках, коленями касаясь друг друга, и Лера сразу почувствовала, какой ток пробежал по их сдвинутым коленям. И тут же она забыла обо всем: что они сидят в чужом дворе, что подходит время выгула собак и сбора бутылок, что люди вот-вот начнут выходить из подъездов… Даже о том, что пепельница пропала!
Она чувствовала только удивительную, всевластную силу его любви, его желания.
– Ох, Митя… – с трудом проговорила Лера. – Ведь не дойдем до дому…
– Ты любимая моя, иди ко мне… – повторил он.
Митя наклонился к ней, обнимая, и Лера пересела к нему на колени. Мокрые ветки кустов касались ее лица, капли вчерашнего дождя падали на волосы. Она не спрашивала, как же это можно – здесь, и не думала, не увидит ли кто.
Лера почувствовала, как страсть загорелась в нем, во всем его теле, слышала, как стремительно забилось сердце и ходуном ходит грудь под рубашкой. Она отстегнула черную «бабочку», которую он так и не снял вчера в Эдинбурге – забыл… Пальцы ее дрожали, едва не обрывая мелкие пуговки, и поцелуи торопились вслед за пальцами, губам хотелось поцеловать все его тело сразу.
– Не бойся, милая, никто не увидит, – прошептал Митя, хотя она и не боялась. – Посиди так…
Лера целовала его плечи, грудь, вздрагивающую ямку между ключиц – чувствуя, как он помогает ей приподняться, как незаметно и послушно исчезают под его руками все неважные преграды – брюк, пуговиц, юбки…
– Ми-итя… – простонала она, прижимаясь к нему все крепче, задыхаясь от этого счастья – от полного, без преград, слияния, от его тела в своем теле. – Побудь так еще, побудь еще!..
Они так истосковались друг без друга, что все это ненасытное, показавшееся им бесконечным томление длилось всего несколько мгновений. Лера почувствовала, как весь он напрягся, как изогнулось под нею его тело – и дрожь волнами прошла по нему, вливаясь в нее, всю ее наполняя, переполняя!..
– Все, милая, не могу больше, не могу… – стоном звучал Митин голос.
И она отвечала ему, задыхаясь, захлебываясь его и своей одновременной страстью:
– Я тоже – все, Митенька… Мне так хорошо!
– А вот здешняя дворничиха погонит нас уже метлой, – сказала Лера, прижимаясь щекой к Митиной щеке. – Или даже лопатой.
Он улыбнулся: она щекой почувствовала.
– Наверняка. Но ты все равно посиди у меня на коленях – мне нравится.
– А я и не слезу. Мне тоже.
Теперь Лера просто сидела у Мити на коленях, они оба дышали устало, прислушиваясь к тому, как совпадает биенье их сердец.
– Слышишь, Мить? – спросила Лера. – Сначала ты дышишь, потом я. Как будто нам на двоих одного дыхания хватает!
– Конечно. Мне так уж точно хватает – твое слышать. Хочешь, совсем дышать перестану?
И он затаил дыхание.
– Прекрати, Митька! – рассмеялась Лера. – Задохнешься – как я без тебя буду жить?
– Не задохнусь. Я-то без тебя не могу, куда же я денусь?
– А я ведь думала: можешь… – сказала Лера слегка смущенно. – Я правда так думала, Митенька! Думала: что тебе со мной? Музыку не слышу, что в тебе происходит – не понимаю… Зачем я тебе?
– Ох, подружка! – Митя приложил палец к ее виску. – Думал я, ты умная, а ты глупенькая у меня, оказывается. Тебе что, в оркестре у меня играть или в опере петь? Разве дело в твоем слухе… Я понимаю, о чем ты думаешь, – добавил он, поймав ее взгляд. – Но ведь то совсем другое.
– А какое – другое? – с тоской произнесла Лера. – Я ведь как раз и не знаю! Как вспомню: когда она не могла арию спеть и ты на рояле ей играл…
– Я знаю, что перед тобой в этом виноват, – произнес Митя, помолчав. – Но поверь, я правда объяснил бы тебе, если бы… Если бы не эта ревность моя, от которой я чуть не сдох, как последняя скотина. Тамаре столько дано, сколько мало кому богом дается. Голос ее… Я такого не слышал голоса, а ведь я много их слышал, и какие!
– Это даже я слышу, какой у нее голос, – кивнула Лера.
– Нет, ты все-таки по-другому слышишь, милая, уж не обижайся, – улыбнулся он. – Я ведь слышу, чего ей не хватает, понимаешь? Без чего в песок уйдет весь ее дар чудесный. Холод этот слышу! И понимаю, что он слишком глубоко в ней сидит, поэтому слишком опасен. Она удивительно самоотверженный человек, обо всем может забыть, сутки напролет может работать – кажется, что все может сделать!