Все это было так ново, так необычно! Лера не ошиблась, когда почувствовала совсем особенный мир, открывающийся на этом полотне.
– А кто такой Павел Муратов? – снова спросила она.
– А я вам дам его книгу, – тут же предложила Елена Васильевна. – Мне иногда кажется, что это лучшее из написанного об Италии. Пойдемте, Лерочка, вы мне поможете достать.
С этими словами она выехала из комнаты, где стояло пианино, и направилась по коридору к библиотеке. Лера пошла за ней.
Книга была большая, в старинном переплете. Достав с полки, Лера держала ее в руках осторожно, как хрустальную.
– Не бойтесь, читайте легко и спокойно, – заверила ее Елена Васильевна. – Эта книга предназначена для чтения, а не для благоговения – она очень живая.
Поблагодарив, Лера решила, что пора идти. Ведь они уже поговорили о будущих занятиях, и ей было неудобно задерживать Елену Васильевну. И она уже открыла было рот, чтобы проститься, – как вдруг замерла.
Откуда-то из глубины квартиры послышалась музыка – это был голос скрипки, и это, конечно, играл Митя.
Лера никогда не слышала, как он играет; даже удивительно, ведь они росли в одном дворе, и все знали, что Митя играет на скрипке. Но сейчас эти чудесные, чистые звуки словно застали ее врасплох – впрочем, как все в этом доме.
– Вы слушаете, Лерочка? – заметила Елена Васильевна. – Не торопитесь, подождите – сейчас Митя выйдет. Он не будет долго заниматься, просто повторяет один пассаж перед уроком.
– Тогда я послушаю? – сказала Лера.
– Ну конечно! Правда, хорошо?
Это было не просто хорошо – это было иначе, чем можно высказать словами… Митина скрипка спрашивала о чем-то – спрашивала ее, Леру, и тут же сама отвечала – именно то, что она, Лера, хотела ответить. А потом тихо смеялась над нею же, над ее смущенной неловкостью, и тут же восхищалась – ее же, Лериным, живым восторгом. И звала, и манила, и тосковала, и радовалась… Лера никогда не думала, что такое вообще может быть, что это доступно человеку!..
Она перевела дыхание только когда мелодия закончилась – как будто даже дыхание могло помешать скрипачу.
– К-как же это… Как же это может быть? – медленно произнесла она.
– Я сама удивляюсь, – тихо ответила Елена Васильевна. – И никто не объяснит… Что ж, Лерочка, – значит, до послезавтра? Извините, я должна идти. А Митя сейчас выйдет, он рад будет вам.
И, кивнув Лере с прежней приветливостью, Елена Васильевна скрылась в коридоре. А Лера осталась в библиотеке, держа в руке книгу «Образы Италии» и ожидая Митю с таким чувством, точно должна была увидеть его впервые.
Но он был точно такой, каким она видела его во дворе, каким знала чуть ли не с рождения. Лера даже усомнилась на минуту: неужели это он только что играл?
– Привет! – сказал Митя, появляясь в дверях. – Ну как, будешь заниматься?
Вид у него был самый обыкновенный, но Лера вдруг поняла, что играл именно он – и поняла потому, что он был удивительно похож на мать; она только сейчас это заметила.
Правда, в его облике не было той хрупкости, которая сразу бросалась в глаза в Елене Васильевне. Скорее, наоборот: и в том, как он вошел в комнату, и в том, как посмотрел на Леру – одновременно с интересом и с усмешкой, – чувствовалось что-то, показавшееся ей твердостью или даже решимостью; вот только решимостью на что?
Но глаза у него были точно такие же, как у матери, и так же непонятно было, что таится в их уголках, под сенью темных прямых ресниц?
– Буду, – ответила Лера. – А ты так хорошо играл, просто ужас!
– Почему же ужас, если хорошо? – усмехнулся Митя. – Ты приходи, я тебе еще поиграю, если понравилось, – тут же предложил он.
– Я приду, – ответила Лера. – Я буду два раза в неделю приходить.
– Вот и отлично. Увидимся!
– А чья это музыка была? – спросила Лера ему вслед.
– Моцарта, – ответил он.
И подмигнул ей, уже без усмешки и насмешки, а просто весело; и вышел из комнаты.
Дома Лера открыла книгу Павла Муратова. Шелестела прозрачная бумага над иллюстрациями, и просторная веранда над рекой Летой проглядывала сквозь нее.
«У него есть своя стихия, не только краски и формы, но целый объем чувств и переживаний, составляющих как бы воздух его картин, – прочитала Лера. – Никто другой не умеет так, как он, соединять все помыслы зрителя на какой-то неопределенной сосредоточенности, приводить его к самозабвенному и беспредметному созерцанию. Рассеянное воображение Беллини часто бывает обращено к простым вещам, оно охотно смешивает великое с малым».
Лера мало что поняла в этой фразе, но эти слова зазвучали в ней со всей силой необъяснимой убедительности.
Так появились в ее жизни образы Италии и Елена Васильевна Гладышева.
Наверное, Лера была не очень одаренной ученицей. Правда, пальцы у нее оказались подвижные, гибкие, и бегали они по клавишам легко. Но, глядя на их бег, Елена Васильевна едва уловимо улыбалась.
– Я плохо ими двигаю? – тут же заметила Лера.
– Нет, двигаешь хорошо, – ответила та. – Легко и быстро. Но этого мало.
– А что же еще надо? – тут же спросила Лера.
Она чувствовала, что звуки, выходящие из-под ее рук, – какие-то слабые, поверхностные, но не могла понять, в чем дело.
– Надо многое, – ответила Елена Васильевна. – Если бы это можно было так просто объяснить, если бы дело было только в технике! Что ж, попросту говоря: тебе, например, надо повзрослеть.
– Почему? – удивилась Лера. – Чтобы кисть стала длиннее?
– Нет, – улыбнулась Елена Васильевна. – Чтобы чувства стали глубже. И тогда ты сама поймешь, что требуется от твоих пальцев. Конечно, это не значит, что ты тут же этому и научишься. Но для тебя, для твоей будущей жизни, мне кажется, – понять даже важнее, чем научиться.
Елена Васильевна знала очень много таких вот, таинственных и не очень понятных, вещей. В ее словах была та же мимолетная убедительность, что и в книге Павла Муратова, которую Лера читала теперь постоянно, удивляя и немного пугая свою маму.
И примерно через полгода Лера поняла, что ходит в этот дом не столько ради своей пианинной учебы, сколько ради этих неожиданно возникающих слов или даже долгих разговоров.
Елена Васильевна рассказывала ей о живописи: в гостиной Гладышевых висело много картин, и это были уже не копии, а подлинники. Были среди них даже эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны – профессору Академии художеств.
– Ведь моя семья – петербуржская, – объяснила Елена Васильевна. – Дед поздно перебрался в Москву, так сложились жизненные обстоятельства. И ведь что удивительно: я родилась здесь, выросла, да что там – здесь родилась моя мать. А все-таки я больше люблю Петербург, и иногда даже чувствую себя немного чужой в Москве… Это Митин отец – коренной москвич, бог весть в каком поколении. Его дед был профессором Московской консерватории, дружил с Рахманиновым, у Сергея Павловича даже хранится их переписка.