На какое-то время ему показалось, что он обрел желанное равновесие, что наступила наконец передышка после Афгана, – и тут же все кончилось, оборвалось бессмысленно, по чьей-то корыстной воле.
– Сволочи они, конечно, – сказал ему командир, прощаясь. – Но за себя ты, Серега, не бойся, нам бояться нечего, мы не пропадем, хотя б на это у них ума хватит.
Действительно, от заманчивых предложений отбою не было каждому из офицеров. Только полный дурак мог не понимать, что они собою представляют при любой политической конъюнктуре…
Что ж, он уже готов был поступать в Академию, несмотря на горечь, которая осталась из-за предательства, совершенного по отношению к ним. Может быть, если бы армия была его душой, его жизнью, он перенес бы этот развал и распад более болезненно. Но, несмотря на то что с армией было связано столько лет, в глубине его души всегда жило понимание: это только замена, только возможность как-то скрыться от одиночества.
Старая профессорша Лукина позвонила ему ночью, и он онемел, сжимая трубку до побеления пальцев.
– Ты проснуться, что ли, не можешь, Сережа? – шелестел в трубке старушечий голос. – Никто не ожидал, она ведь и не болела…
Мать категорически не хотела переезжать к нему, в его двухкомнатную квартиру на Юго-Западе.
– Чего уж мне, Сереженька? – объясняла она. – Здесь всю жизнь прожила, зачем перебираться? И Вере Францевне тоскливо будет без меня. А до Москвы-то недалеко, ты приедешь, как сможешь, в выходные – мне и хватит…
Она давно уже не перебиралась на лето в сторожку в саду. Время сроднило их с Верой Францевной, вдовой профессора Лукина, сгладило разницу между ними. Та жила теперь на даче постоянно – потому, наверное, что и для нее не было больше смысла в городской жизни, – и они коротали вечера с Сережиной матерью в воспоминаниях и молчании, доступном только очень близким людям.
Сойдя с электрички на платформе «Листвянка», Сергей понял, что со смертью матери обрывается последняя нить, привязывавшая его к этому месту.
– Святые люди так умирают, – говорила Вера Францевна, встречая его у калитки лукинской дачи. – Села в кресло вечером, чаю выпила. Я пошла телевизор включить, пришла ее звать, а она сидит мертвая, и глаза закрыты. Святая смерть, Сережа, дай Бог каждому такую!
Похороны были немноголюдные, такие же тихие и незаметные, как жизнь его матери. Стоя над могилой на деревенском кладбище, Сергей вдруг почувствовал пронзительно и ясно, что все заслоны, которые он выставил перед жизнью, – только иллюзия, что он по-прежнему беспомощен в своем одиночестве перед всем этим огромным и непонятным миром.
И вдруг, в это мгновение полной безнадежности, слыша, как падают комья земли на крышку гроба, он понял, что одиночество кончилось, – почувствовал это так же ясно, как чувствовал в детстве запах дыма от лесного костра, свежесть реки под обрывом…
Юра стоял чуть поодаль, и Сергей увидел его сразу, как только пронзило его вдруг это странное, ничем не объяснимое чувство спокойствия и защищенности. Увидев, что Сергей заметил его, Юра подошел к нему быстрой своей, чуть раскачивающейся походкой, остановился рядом и посмотрел таким долгим и внимательным взглядом, что душа у Сергея перевернулась и он, как ребенок, едва сдержал слезы.
Юра не произнес ни слова, но был рядом с ним весь этот бесконечный день, во время поминок, на которые собрались соседи и окрестные старушки, во время каких-то посторонних разговоров о смерти, о земле пухом – и смерти не стало, и осенняя земля дышала покоем и тишиной…
Они сидели на кухне лукинской дачи одни, когда разошлись все, кто приходил сюда в этот день. Темнота подступила к окну, слышался далекий лай собак в деревне.
Сергей открыл скрипучий шкафчик, висевший над плитой. Здесь, за высокими стопками тарелок, мать всегда держала бутылку водки – на всякий случай, расплатиться с нужным человеком. Он вдруг вспомнил, что здесь же взял бутылку самогона много лет назад, когда они прибежали с реки, мокрые и леденеющие, и Юля растирала их, вся золотая в свете лампы.
Они выпили с Юркой молча, не чокаясь, и тот сказал – впервые за этот длинный день:
– Если ты меня простишь, я с тобой не расстанусь.
Между ними никогда не было разговоров о чьей-то вине, но Сергей не удивился его словам. Он-то всегда знал, что Юра понимает все, что произошло. Десять лет, разделившие их, исчезли, вместившись в эти Юрины слова, и Псковитин понял: все пройдет, все опоры рухнут, не выдержав натиска времени и пустоты, а этот взгляд, эта мощная волна спокойствия и силы, идущая от Юры Ратникова, – не пройдет никогда.
Он не помнил, что ответил Юрке. Да это было и не важно, самое главное тот почувствовал без слов, как чувствовал всегда. Они разговаривали допоздна. Словно получив от Сергея разрешение на долгий рассказ, Юра говорил о тех годах, которые прошли где-то в другой жизни.
– Я понимаю, ты вправе думать: вот, прижало его, он обо мне и вспомнил…
– Я не думаю, – перебил его Псковитин. – Мне неважно, Юр, почему ты обо мне вспомнил.
Юра посмотрел на него быстрым и благодарным взглядом, продолжал:
– Я не поэтому вспомнил о тебе, Серега, поверь. Но меня и вправду прижало, я держусь из последних сил.
– То есть? – вскинул бровь Псковитин. – Наехали, что ли?
– Я не об этом. Конечно, наезжают, в меру круто. Пока еще зовут под «крышу» – то одни, то другие, кусочек-то лакомый.
– А ты, ясное дело, под «крышу» к ним не хочешь? – усмехнулся Сергей.
– Не хочу! – решительно произнес Юра. – Не хочу и не пойду, хоть сдохну.
– Но ведь все так работают, Юра, тебе ли не знать! Жизнь такая, нельзя по-другому.
– Можно. – Глаза у Юры стали стальными. – Можно. А если я не могу, надо идти в дворники, вот и все. Пойми, я не из-за своих амбиций не хочу идти под бандитов. Просто им нельзя уступать ни на шаг. Иначе они меня все равно сожрут со временем. Зачем я им буду нужен? Держал бы я киоск у вокзала – другое дело: плати себе потихоньку и горя не знай. А для меня это просто закон самосохранения. Раз уступил – и конец, проглотят – не подавятся.
Он встал, закурил, прошелся по кухоньке. Сергей прикрыл дверь, чтобы сигаретный дым не шел через коридор в комнату, где спала Вера Францевна.
– Но я все-таки не об этом хотел тебе сказать, Сережа. Бандиты бандитами, а мне не из-за них тяжело сейчас. Мне кажется, я теряю нить, по которой шел, утрачиваю смысл…
– Тебе надоело, неинтересно стало? – спросил Сергей, зная Юркину способность остывать к делу, которое казалось ему исчерпанным.
– Нет. Если бы надоело – ты же понимаешь, я бы взялся за другое. Но мне стало казаться, что не я управляю своим делом, а оно управляет мной, понимаешь? Оно определяет мой образ жизни, оно мне диктует все – как одеваться, где проводить вечера, с кем общаться и кого избегать… Меня просто пот прошиб, когда я это понял: да что ж, думаю, такое, и ради этого я положил годы? А тут еще эти наезды начались, как только раскрутился. Теперь, значит, еще и задницу им лизать, чтоб в живых оставили и дали работать?