— Но разве не вы используете имя Томаса как предлог каждый раз, когда мы целуемся? И почему я вас так нервирую?
— Нервируете? — Она рассмеялась. — Отнюдь! Вы не первый мужчина, который целовал меня или шептал сладкие, льстивые пустяки, чтобы завоевать мое расположение.
Синклер прищурился, и перед ним возникла досадная картина: Марли, кружащий ее в танце.
— Однако вы не вышли замуж ни за кого из них.
— Никто не был настолько бестактен, чтобы пытаться обольстить меня на глазах отца и половины Лондона. Спокойной ночи, милорд.
Маркиз знал, что все получилось нелепо и он действительно поступил бестактно в тот вечер, — но лишь потому, что не ожидал вновь увидеть ее в Лондоне. После нескольких дней, которые они прожили под одной крышей, у него не было ни малейшего представления о том, что двигало ею и каковы были ее мотивы, тогда как обычно он мог оценить любой характер в течение нескольких минут. То, что она то приближалась, то удалялась от него, не было ее виной — это он менял правила игры.
— Кто, вы думаете, убил Томаса? — спокойно спросил Синклер, напоминая себе, что он задает этот вопрос, потому что нуждается в ее содействии и вовсе не хочет сердить ее.
Она остановилась на пороге комнаты.
— Я не знаю. А вы?
Маркиз вздохнул. Виктория была права в одном: он действительно каждый раз использовал ее сочувствие.
— Любой.
— Любой?
Он пожал плечами:
— Я никого не исключаю. Любой мог сделать это. Мне только нужен мотив, чтобы вычислить этого человека.
— Например?
Синклер облокотился о край стола.
— Я не знаю, с кем Томас имел дело. Он писал мне, когда выдавалась такая возможность, но письма, даже те, которые доходили, были лишены какой-либо новой информации. Однако что-то все же стало известно тем, кому не следовало.
— Почему вы находились в Париже, когда это было столь опасно? Что держало вас там, Синклер?
Ему до боли хотелось ответить на ее вопрос: она обращалась с ним так же бесхитростно и заинтересованно, как до этого с дворецким. Тогда Майло готов был рассказать ей все. Он тоже расскажет, но только после того, как узнает, почему умер Томас.
— Ну, знаете, пари, вино, женщины весь день и всю ночь напролет. Новый порядок, введенный Бонапартом, выглядел весьма консервативным, но французская знать и большинство его офицеров считали, что это не относится к ним.
— Как я слышала, вы полгода жили в борделе. Это правда?
Позже ему придется возненавидеть себя за свой ответ.
— Мадам Эбьер. Самые хорошенькие девочки в Париже. Бордель посещали некоторые из наиболее влиятельных членов правительства Бонапарта. Ну, теперь ваша очередь, Лисичка, вы ведь тоже любите развлечения, не так ли?
— Иногда. Они помогают убивать время. — Виктория подозрительно посмотрела на него. — В прошлом месяце, — медленно произнесла она, — лорд Ливерпул заявил, что арестованы последние известные сторонники Бонапарта.
— Неужели?
— Его слова не вызывают сомнений. И если вы были на дружеской ноге с офицерами и знатью этого маньяка, то как вам удалось избежать ареста?
— Будьте осторожнее в заключениях, Виктория. Вы полагаете, что я агент?
— Надеюсь, нет. — Она, пятясь, вышла из комнаты. — Спокойной ночи, Синклер.
Какое-то время он не двигался, разрываемый восхищением и смущением. Возможно, ему следует подумать, не рассказать ли ей правду, пока она сама не напридумывала бог знает что.
Хотя Виктория и считала себя смелой, выходя из экипажа Олторпа, она испытывала некоторое волнение, думая об исходе авантюры, которую собралась предпринять.
Глубоко вздохнув, она поднялась по узким ступеням дома и взялась за медное кольцо.
Дверь распахнулась.
— Что вам угодно, мисс? — На нее с любопытством смотрел пожилой господин в модной черной ливрее.
— Леди Друсбери дома?
— Сейчас спрошу. Могу я узнать ваше имя?
— Леди Олторп. — Ей казалось странным звучание этих слов.
Слуга тут же впустил ее.
— Извините, что не узнал, миледи. Пожалуйте в гостиную.
— Благодарю.
Дворецкий повел ее вверх по ступеням к маленькой светлой комнате, расположенной на восточной стороне дома. Комнату украшали вышивки и туго набитые подушки — явное свидетельство того, что ее хозяйкой была женщина.
Виктория села в одно из кресел. Из окна она видела небольшой садик, примыкающий к дому. Если леди Друсбери не захочет ее принять, неизвестно, что ей делать дальше и где получить нужные ответы.
— Леди Олторп! — приветливо сказала хозяйка, входя. Виктория вскочила на ноги и сделала реверанс.
— Леди Друсбери.
— Пожалуйста, садитесь и… называйте меня Августой.
— Августа. Благодарю вас. Вы можете называть меня Викторией или, если пожелаете, Лисичкой.
Баронесса села напротив нее и дала знак дворецкому принести чаю.
— Я бы предпочла, чтобы вы называли меня бабушкой, но чтобы привыкнуть к этому, нам обеим понадобится время.
Виктория улыбнулась, и у нее отлегло от сердца.
— Полагаю, вам интересно, что привело меня сюда.
— Думаю, я догадываюсь. Синклер?
— Да. — Ее сердце снова затрепетало.
— Бабушка, я же ясно сказал, чтобы мне немедленно сообщали, когда какая-либо привлекательная леди входит в наш дом. — Кристофер Графтон шагнул в комнату с пучком торопливо сорванных маргариток, зажатых в руке. — И даже если они пересекают дорогу перед нашим домом, я должен об этом знать.
— Извини, милый, я думала, ты имел в виду только незамужних леди.
— Как правило, да. Но я ведь такой отчаянный. — С располагающей улыбкой младший из братьев Графтон преподнес букетик Виктории. — Для вас, миледи, — провозгласил он и отвесил ей элегантный поклон.
— Пожалуйста, зовите меня Лисичкой, — сказала она, рассмеявшись. — И — спасибо.
— Итак, Лисичка, мой брат с вами? О нет, конечно, нет. Сегодня сессия в парламенте, не так ли? Поскольку сегодня среда, это…
— Кристофер, — перебила леди Друсбери, — ты, похоже, разговариваешь сам с собой, пожалуйста, делай это в другом месте.
— Да, бабушка. — С легкой усмешкой он вышел из комнаты.
— Не пойму, то ли он считает меня слишком молодой, то ли слишком старой, — сказала Августа с улыбкой. — Тафт, пожалуйста, поставьте цветы леди Олторп в воду.