На той неделе первый том «Илиады» стоял на полке, а сейчас Реджи пошла искать — и ни следа. В шкафу обнаружились и другие щербины — первый и второй тома «Одиссеи», второй том «Илиады», первый — «Энеиды» (список чтения по латыни). Небось мисс Макдональд спрятала. Реджи вернулась к своим трудам: «Давайте их убьем. А потом, когда выпадет время, вы разденете мертвых». Ужас сколько мертвых у Гомера.
Когда мамуля умерла, Реджи не выпускала испанскую открытку из рук, таскала в сумке, ставила на тумбочку у кровати. Рассматривала каждую деталь, словно открытка хранила тайну, секретную подсказку. Мамуля умерла в этом пустом пятне бирюзовой воды, и хотя ее тело доставили на родину и Реджи видела его в похоронном бюро, крошечная частица ее верила, что мамуля по-прежнему живет в разноцветном открыточном мире и, может быть, промелькнет, если долго-долго вглядываться.
Мамуля проснулась раньше всех, она вообще была ранняя пташка, оставила Гэри храпеть после ночной сангрии, надела свой неприличный купальник, накинула розовый махровый халат и пошла к бассейну. Бросила розовый халат на краю, там, где глубже. Аккуратно складывать вещи — это не к мамуле. Реджи представляла, как мамуля подняла руки — она отлично плавала и на удивление грациозно ныряла, — а потом нырнула в холодную синеву небытия, и волосы ее струились позади, как у русалки. Vale, Mater.
Потом, на дознании в Испании, куда не поехали ни Реджи, ни Билли, полиция сообщила, что нашла на дне бассейна мамулин дешевый серебряный медальон («Застежка слабовата», — виновато признался Гэри), и сделала вывод, что цепочка расстегнулась, пока мамуля плавала, и мамуля нырнула за ней. Наверняка никто не знал — рядом не случилось ни души, никто не видел. Вот если б это произошло в то утро, когда фотограф снимал для открытки. Примостившись в вышине — скажем, на крыше, — он увидел бы, как мамуля разрезает голубую воду, поразмыслил бы, не сфотографировать ли ее, решил бы, пожалуй, что не стоит — оранжевая лайкра, бледная пухлость мамулиной северной кожи, — а потом позвал бы кого-нибудь («Hola!»), [67] увидев, что она не вынырнула. Но все сложилось иначе. Когда заметили, что ее роскошные длинные волосы запутались в решетке стока в бирюзовой глубине, уже было поздно.
Нашел ее официант — он накрывал столики перед завтраком. Может, тот самый «Мануэль» с открытки. Он нырнул прямо в кителе, попытался освободить английскую русалку и не смог. Пришлось вылезать, бежать на кухню — там он схватил первый попавшийся нож, кинулся к бассейну, снова нырнул и разрезал мамулины волосы, наконец освободив ее из подводной тюрьмы. Попробовал реанимировать — в ходе дознания ему вынесли благодарность за попытки спасти бедную незадачливую туристку, — но, понятно, ничего не вышло. Она умерла. Никто не виноват, трагический случай. И тэ дэ и тэ пэ.
— И, Редж, ведь оно так и есть, трагический случай, — сказал Гэри.
Он был на дознании, а вернувшись в страну, внезапно объявился у Реджи на пороге с шестериком «Карлсберга» — «выпить за чудесную женщину». Он все проспал. Когда его, изможденного и похмельного, разбудили — «Карл и Сью из Уоррингтона» заколотили в дверь, — все было кончено. У него, сказал Гэри, прямо слов нет.
— Да уж, — сказала Реджи. — У меня тоже.
Испанская полиция вернула Гэри медальон — Гэри забрал его «на память». В материалах дознания не говорилось, куда делась густая прядь мамулиных волос из бассейна. Да и нож, которым эту прядь отрезали. Куда его дели? Кинули в посудомоечную машину, а к вечеру уже резали овощи для паэльи? Хорошо бы Реджи осталась мамулина прядь. Реджи клала бы ее по ночам под подушку. Цеплялась бы за нее, как детка цепляется за волосы доктора Траппер, за обрывок зеленого одеяла. Был бы у Реджи талисман.
— М-да, вот так-то оно и бывает, — сказал Гэри, настроившись на философский лад после третьего «Карлсберга». — Никогда не знаешь, что тебя ждет за поворотом.
Реджи перетерпела этот сочувственный визит — ничего более похожего на поминки у мамули не случилось. Реджи однажды была на поминках с мамулей — на настоящих ирландских поминках, у соседей, Колдуэллов, пару лет назад, когда умер их старик. Все веселились, много пели — порой кошмарно фальшивя, — и выпили море «Бушмиллза», который приволокла огромная и пестрая толпа плакальщиков, так что в итоге взрослому сыну Колдуэллов пришлось тащить мамулю домой, и назавтра он всем растрезвонил, как мамуля пыталась залучить его в постель, а потом облевала с ног до головы. Но все равно, сказала потом мамуля, хорошо попрощались со стариком.
После четвертого «Карлсберга» Гэри ушел, и несколько недель Реджи его не видала, а потом встретила в супермаркете — Гэри рассматривал полки с консервированными супами, а с ним была женщина, которая, крася волосы, сильно переборщила с хной. Реджи подождала — узнает, не узнает? — но Гэри даже не заметил: мозг его, выбирая между большой банкой говяжьего бульона «Хайнц» и томатным супом-пюре «Бэтчелорз», и без того рисковал лопнуть. В этом самом супермаркете работала мамуля — как-то неприлично приходить сюда с другой женщиной. Почти как изменять.
Открытка скользнула в почтовый ящик почти в ту же минуту (с поправкой на разницу во времени между Великобританией и Испанией), когда мамуля отбывала из этого мира. Реджи подумала про Лайку, бедную космическую собаку, что сидела в ракете и взирала на землю, а глаза ее были мертвы, как звезды. Реджи думала, может, Лайка до сих пор там летает, но нет, сказала доктор Траппер, через несколько месяцев Лайка упала обратно и сгорела в атмосфере. Лесси, возвратись домой.
Примерно в этот час Банджо садился у задней двери и скулил, Реджи говорила: «Пошли, бедный малка поничка, пора тебе прогуляться», и Банджо нестойко ковылял по улице к любимому столбу, где неловко задирал артритную лапу. До столба пес добирался, а назад его обычно приходилось нести на руках. Реджи всякий раз удивлялась, какой он легкий, если с деткой сравнить.
Микрорайон мисс Макдональд почти подпирал насыпь железной дороги Восточного побережья. Когда мимо мчался скорый, весь дом содрогался. Мисс Макдональд так привыкла, что этих землетрясений и не слышала — во всяком случае, если поезда ходили по расписанию. Иногда за чаем она прислушивалась — совсем как Банджо, пока не оглох, — и говорила, например: «Это что, шесть тридцать Абердин — Кингз-Кросс? Быть того не может».
А вот Реджи слышала каждый поезд. И едва он приближался, у нее сосало под ложечкой, замирало в испуге нечто примитивное (атавистичное!), — может, ее мозг, унаследованный из каменного века, считал, что поезд — мохнатый мамонт или саблезубый тигр, или от кого там ее предки разбегались прятаться по пещерам. Доктор Траппер говорила, что, «если вдуматься», у всех нас ДНК охотников и собирателей эпохи палеолита, и ей кажется, что ни биологически, ни эмоционально мы не развились, мы все те же люди каменного века, «покрытые тонким слоем культуры и воспитания. Сотри этот слой — и под ним найдешь все то же самое, Реджи. Любовь, ненависть, пища, выживание — в любом, впрочем, порядке». Эта теория по крайней мере объясняла, как получился Билли.