Арчи стащил какую-то ерунду — упаковку батареек, за которую легко мог заплатить. Конечно, дело было не в деньгах. Когда зазвенела сигнализация, Луиза была в другом конце магазина, потом мимо пробежал охранник, поймал Арчи на выходе, крепко схватив за локоть, развернул и затащил обратно в магазин. Как профессионал, она отметила аккуратность и оперативность захвата. Как непрофессионал — хотела прыгнуть охраннику на спину и выдавить ему глаза большими пальцами. Никто не предупреждает, насколько свирепа может быть материнская любовь, но такова жизнь — тебя ни о чем не предупреждают.
Она думала состроить из себя беспомощную дамочку и воззвать к милосердию охранника, но, к сожалению, напускная беспомощность не относилась к числу ее талантов. Вместо этого Луиза решительно подошла к ним, достала полицейское удостоверение и бесстрастно поинтересовалась, может ли помочь. Охранник принялся объяснять, что случилось, и она сказала: «Хорошо, я отведу его куда надо, и мы с ним потолкуем», одновременно выталкивая Арчи из магазина, не давая охраннику времени возразить, а Арчи — сморозить какую-нибудь глупость (и назвать ее «мама»). Охранник прокричал им вслед: «Мы всегда подаем в суд!» Она знала, что их записала камера наблюдения, и с тревогой ждала последствий, но, слава богу, обошлось. Она смогла бы устроить так, чтобы пленка из камеры исчезла. Она бы съела ее, если нужно.
Потом, спустившись в подземный мрак многоярусной парковки, они сидели в холодной машине и глядели сквозь ветровое стекло на заляпанный маслом пол, на бетонные столбы, на матерей, вытаскивавших детей из автомобильных кресел в коляски и наоборот. Черт, как же она ненавидела торговые центры. Было бесполезно спрашивать его, зачем он это сделал, — он бы просто пожал плечами, уставился на свои кроссовки и пробормотал: «Не знаю». Ловкач.
Она понимала, что, с его точки зрения, мир несправедлив: у матери столько власти, а у него — вообще нет. У нее внутри все сжалось от боли. Еще один поворот штопора. Это любовь. Такая же сильная, как в тот день, когда она впервые до него дотронулась, — он прилип к ее груди, как маленькая ракушка, в родовой палате старого Симпсоновского мемориального родильного дома (теперь он стал частью новой больницы и назывался Симпсоновским центром репродуктивного здоровья, это было уже не то). С того первого прикосновения Луиза знала, что так или иначе они связаны на всю жизнь.
Когда они сидели на парковке, он показался ей таким же беспомощным, как в день своего рождения, и ей хотелось развернуться и отвесить ему подзатыльник. Она никогда не била его, никогда, ни разу, но тысячу раз была на грани, особенно в прошлом году. Вместо этого она положила руку на гудок. Люди начали оборачиваться, думая, что сработала противоугонная сигнализация. «Мам, — наконец тихо произнес он, — не надо. Пожалуйста, перестань». Это было самое связное предложение, которое она от него слышала за несколько недель. И она убрала руку. Все это казалось слишком высокой ценой за отчаянный пьяный секс с женатым коллегой, который так и не узнал, что стал отцом.
Вдруг нахлынули неприятные воспоминания об игрищах, предшествовавших зачатию Арчи. Констебль Луиза Монро на заднем сиденье полицейской машины с инспектором Майклом Пири в вечер его отвальной. У него была новая должность и старая жена, но это его не остановило. Говорят, что обстоятельства, в которых зачат ребенок, влияют на его характер. Она надеялась, что это не так.
— Что? — спросил Арчи, пристально глядя на мать.
Над верхней губой у него остались молочные усы.
— Офелия, — сказала Луиза. — Она утопилась. Офелия утопилась.
Луиза поднялась в ванную и открыла окно, вымыла в душе, подобрала мокрые полотенца, спустила воду в унитазе. Наверное, он никогда не научится убирать за собой. Повлиять на его поведение просто невозможно. Интересно, что будет, если ему пригрозить пытками. Может, сдать его ученым или в армию? ЦРУ заинтересовалось бы мальчиком, которого нельзя сломить.
Она вставила контактные линзы, подкрасилась — в меру, никакой кричащей женственности. Надела белую блузку под элегантный черный костюм из «Некст», лодочки на небольшом каблуке, никаких украшений, кроме часов и пары скромных золотых гвоздиков в ушах. Ей не терпелось вернуться в Крэмонд к своей команде, чтобы расставить все точки над «i» в этом несуществующем деле, но сегодня утром она должна свидетельствовать в суде у Алистера Крайтона по делу о махинациях с машинами — угнанные в Эдинбурге дорогие тачки перепродавали в Глазго с новыми номерами. Луиза с сержантом Джимом Такером работали не покладая рук, чтобы дело дошло до прокурора, а Крайтон — упертый старикан, помешанный на соблюдении формальностей, и она не хотела, чтобы ее внешний вид бросил тень на ее показания. В прошлом году она оказала Джиму большую услугу. У него была дочь-подросток Лили, вся такая аккуратненькая, густые волосы, зубы — шедевр ортодонтии, играет на пианино. Лили с блеском окончила школу и собиралась в университет изучать медицину по стипендии Королевского ВМФ, и тут Луиза замела ее во время наркооблавы в Шинсе. В той квартире нашли только немного порошка да старшеклассников из Гиллеспи и парочку студентов-первокурсников. Луиза сразу узнала Лили. Детишек отвезли в участок и двоим предъявили обвинение в хранении. Полиция явно перестаралась — крики, вышибание дверей, — и в суматохе Луиза схватила Лили за локоть, вывела из квартиры, прошипела в ухо: «Исчезни» — и практически вытолкала ее по лестнице в ночь, навстречу безопасному и благополучному будущему.
Джим — хороший парень, из благодарности был готов себе руку отрезать и подарить Луизе в стеклянном футляре. Честность Лили превзошла все ожидания, потому что она рассказала обо всем отцу, — Луиза не могла представить, чтобы она сама так поступила в ее возрасте. В любом возрасте, если на то пошло. Она не собиралась ничего говорить Джиму о той облаве, к чему зря языком чесать. Как она себе это видела, если Джим когда-нибудь окажется в подобной ситуации с Арчи, Арчи выйдет сухим из воды под прикрытием как минимум одного сотрудника лотианской полиции. Двоих, если считать его мать.
Она высыпала в рот полпачки «Тик-така» и была готова к службе.
Ричард Моут не проснулся. Никем не потревоженный, он лежал в гостиной Мартина Кэннинга в Мёрчистоне. Это был большой викторианский особняк в неоготическом стиле, чем-то напоминавший пасторский дом. На лужайке возвышалась огромная араукария, почти ровесница дома. От дороги особняк скрывали ряды старых деревьев и разросшихся кустов. Затейливо переплетаясь, корни араукарии расползлись далеко за пределы лужайки, обвили идущие вдоль улицы газовые и канализационные трубы, втихомолку пробрались в чужие сады.
Разбитый «Ролекс» на запястье Ричарда Моута сообщал, что тот умер без десяти пять (стрелки выстроились в прямую кардиограммы), под охраной красного сатанинского глазка на панели телевизора — того самого, «фантастического», который Моут надеялся обменять на свою жизнь, — и аккомпанемент приглушенных звуков пригорода, становящихся все громче по мере того, как разгоралось утро. По улице продребезжал фургон молочника. Хороший район, здесь по-прежнему ставили на порог молоко в стеклянных бутылках. В почтовый ящик мягко шлепнулась почта. В Лондоне день Ричарда Моута всегда начинался с чтения почты. Он был уверен, что дни без почты (хотя почта была всегда) не начинаются в принципе. Почта пришла и сегодня, практически вся для него, переправленная на имя Мартина Кэннинга, — чек от его агента, открытка из Греции от приятеля, два письма от поклонников, уравновешенные двумя письмами от ненавистников. Однако, несмотря на почту, для Ричарда Моута этот день так и не начался.