Глория знала, что Татьяна сейчас скажет. И хуже всего то, что она поверила этому прежде, чем та успела назвать имя, даже назвала его за нее.
— Грэм, — без выражения сказала она.
— Да, — подтвердила Татьяна. — Грэм. Он очень плохой человек. Он приказал Терри убить ее. Все равно что убил сам. Никакой разницы.
— Да, — согласилась Глория. — Никакой разницы. Совсем никакой.
— Лена собиралась пойти в полицию, рассказать все, что знала.
— А что она знала? Про мошенничество?
Татьяна расхохоталась:
— Глория, мошенничество — ерунда. Есть вещи похуже. Грэм ведет дела с очень, очень плохими людьми. Тебе не стоит этого знать, они придут за тобой. Нам пора идти.
Глория склонилась над мужем и прошептала ему в ухо: «Внимает пусть трудам моим Всесильный и пусть трепещет». [113]
Они покинули место убийства. Это был настоящий побег. Глория нарушала правила, пусть и не свои собственные. Она прихватила черный мешок с деньгами и карту памяти, но никакой одежды, они бежали в чем стояли. Татьяна кому-то позвонила, к задней двери подъехала большая черная машина, и они в нее сели. Если Глория не ошибалась, это была та же машина, которая забрала Татьяну из больницы после сердечного приступа Грэма. За всю поездку водитель не проронил ни слова. Глория не стала спрашивать, кому принадлежит эта черная машина, — большие черные автомобили с тонированными стеклами чаще всего принадлежат плохим людям. Плохим людям вроде Грэма.
Они ехали на юг, к аэропорту, но Глория попросила «сделать небольшой крюк».
— Зачем? — спросила Татьяна.
— Дело, — ответила Глория, пока молчаливый водитель, выполняя ее указания, сворачивал с главной дороги к новому микрорайону. — Нужно закончить одно небольшое дело.
— Гленкрест-уэй, — объявила Татьяна, читая уличный указатель.
За Гленкрест-уэем последовали Гленкрест-клоуз, Гленкрест-авеню, Гленкрест-роуд, Гленкрест-гарденз и Гленкрест-уайнд — все до единого названия Татьяна читала вслух, вполне заменяя собой спутниковую навигационную систему, которая отказалась работать посреди бестолкового хаоса улиц новой застройки, экранированных зависшим туманом присутствия Грэма, облаком всезнания.
— Это район Гленкрест, — зачем-то сказала Глория, когда черная машина затормозила у обочины. — Реальные дома для реальных людей. Построены на старых горных выработках.
Она вытащила черный мешок для мусора, в котором было семьдесят три тысячи пятьсот фунтов стерлингов двадцатифунтовыми банкнотами.
Татьяна курила, прислонившись к крылу машины, а Глория перетаскивала черный мешок от дома к дому и раскладывала на порогах пачки купюр. На всех не хватит, но жизнь — это лотерея.
— Трагедия. — Татьяна покачала головой. — Глория, ты — чокнутая.
Они сели обратно в черную машину и покатили прочь. Вечерний бриз подхватывал двадцатки, и они кружились в воздухе, словно гигантские хлопья пепла. В зеркало заднего вида Глория успела заметить, как кто-то вышел из «Брикрофта» — одного из самых дрянных Грэмовых домов — и застыл в изумлении, глядя на летающие деньги.
У плохих отнимут, добрым отдадут. Робин Гуд, Робин Гуд, это Робин Гуд. Они бандитки, они разбойницы. Они — вне закона.
Чернота. Белый свет. Аплодисменты. Вполне мощные, как показалось Джексону, хотя чему удивляться — если не считать пары критиков, зал был набит друзьями, родственниками и преданными поклонниками. Для Джулии он сегодня должен был олицетворять сразу три эти категории и при этом ухитрился пропустить весь спектакль, проскользнув в зал, когда актеры уже выходили на поклон. Джексон знал, что убийство и боевые раны — не достаточно веские причины, чтобы пропустить выступление Джулии. Надо было все-таки прийти в крови.
Позже, в баре, труппа выпускала пар, словно перевозбужденные детсадовцы. Тобиас устроил целое представление, дабы убедиться, что у всех налито шампанское, а потом выдал экстравагантный поздравительный тост, который Джексон бросил слушать на середине. «За нас!» — заключили все и подняли бокалы.
Джулия взяла его под руку и положила голову ему на плечо.
— Как все прошло? — спросил он и почувствовал, как она слегка обмякла.
— Черт, ужасно, — сказала она. — Целые куски из сцены на айсберге отправились в самоволку, и этот идиот подавал мне не те реплики.
— Скотт Маршалл? Твой любовник?
Джулия убрала руку.
— Ты все равно была великолепна, — сказал он, жалея, что актер из него никакой. — Выше всяких похвал.
Джулия махом осушила бокал шампанского.
— И, — сказала она, — когда билетер ходил между рядами и искал врача… Я хочу сказать, очень жаль, конечно, беднягу, у которого случился сердечный приступ, но продолжать спектакль, будто ничего не происходит…
— Такое бывает, — попытался утешить ее Джексон.
— Да, бывает, но не на сегодняшнем спектакле, Джексон, — отрезала она. — Тебя там не было, верно? Ты ухитрился пропустить мою премьеру! Что такого важного случилось? Кто-нибудь умер? Или кто-то просто сказал: «Джексон, помоги мне»?
— Ну, на самом деле…
— Блин, ты так предсказуем.
— Успокойся.
— Успокойся?
«Никогда не говорите женщинам „успокойся“» — написано на первой странице руководства по эксплуатации, которое, увы, в комплект не входит.
— Я не собираюсь успокаиваться.
Она зажгла сигарету и жадно затянулась, словно это был ингалятор с вентолином.
— Тебе не стоит этого делать, — сказал он (руководство предостерегало и от этих слов тоже). — Ты же знаешь, что тебе придется бросить курить. И пить.
— Почему?
— А ты как думаешь?
— Понятия не имею.
В глазах у Джулии блестела незнакомая ярость, и Джексон понял, что не стоит к ней цепляться. До чего нелепо. Он совсем не так представлял себе этот момент. Он представлял свечи, цветы, мягкую шаль любви-нежности.
— Потому что ты беременна.
— И?.. — Она вызывающе вздернула подбородок и выдохнула струйку дыма в потолок, где та влилась в висящее над их головами ядовитое облако.
— И?.. — раздраженно повторил он. — Это еще что значит?
Этот разговор не должен был проходить в закоптелом баре, набитом галдящей публикой, но Джексон не мог придумать, как ее отсюда вывести. Интересно, как она собиралась ему сказать? Радость благой вести уже была запятнана. И тут его посетила страшная мысль.
— Ты ведь не собиралась от него избавиться, правда?