Он медленно, как медведь, повернулся к ней. Софья увидела его физиономию с шальными блестящими глазами… и вдруг ахнула от изумления. И, не помня себя, крикнула на весь зал:
– Федор, да что с тобой?! Ты же не пьян!
Всего на миг во взгляде Мартемьянова мелькнуло замешательство, но Софья успела заметить это, а он – понять, что она заметила. В следующее мгновение Федор опустил глаза. Хрипло разрядился сквозь стиснутые зубы длинной, бешеной матерной тирадой и, грохоча сапогами, вышел из ресторана прочь, оставив Софью посредине зала.
В ресторане воцарилась мертвая тишина. Мужчины и женщины смотрели на Софью, которой понадобилось все самообладание, чтобы как можно непринужденнее улыбнуться, извиниться, объяснить, что ее супруг недооценил воздействие на организм абсента и кальвадоса, и пообещать, что завтра она непременно, непременно еще споет для таких прекрасных ценителей русского музыкального искусства, а сейчас вынуждена их покинуть. Ее более не задерживали, проводив очень теплыми аплодисментами и словами благодарности. Месье Клоссен лично довел Софью до ее номера, поминутно извиняясь за причиненные неудобства и выражая надежду, что супруг мадам завтра переменит свое мнение.
– Это навряд ли… – задумчиво произнесла Софья по-русски, но месье Клоссен, кажется, понял, заговорщицки подмигнул ей – мол, все обойдется, – поцеловал ее еще дрожавшую руку и открыл дверь в темные апартаменты, откуда доносились феерические раскаты Марфиного храпа.
Мартемьянов вернулся глубокой ночью – к крайнему удивлению Софьи, уверенной, что он не появится, по меньшей мере, до утра. Сама она так и не смогла заснуть, безуспешно пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение сегодняшнему поведению Федора. Ни страха, ни злости, ни отвращения Софья не чувствовала. Было лишь досадно, что эту несуразную бурлацкую выходку наблюдали только что восхищавшиеся ее пением французы; и непонятно, отчего Федору, почти трезвому, приспичило изображать пьяную ревность. Лежа в постели с заброшенными за голову руками и глядя в фиолетовое ночное небо за окном, Софья привычно прикидывала, хватит ли у них с Марфой средств, чтобы в случае чего добраться хотя бы до Польши, а оттуда написать Анне. В это время дверь медленно открылась, и знакомая огромная фигура качнулась внутрь.
– Спишь, что ли, Соня? – прошептал невидимый в темноте Мартемьянов.
С минуту Софья раздумывала, не прикинуться ли в самом деле спящей, но затем все-таки отозвалась:
– Так же сплю, как ты пьян был. Что с тобой?
– Ничего… А чего ж не спишь-то? Перепугал, что ль?
Софья промолчала, поскольку не знала, что сказать. Мартемьянов сбросил сапоги, тяжело ступая, подошел к постели, сел. Молчание затягивалось. Софья, вовсе не желающая демонстративно хранить ледяное безмолвие, мучительно искала слова, но они не находились.
– Отчего ничего не говоришь, матушка? – наконец вполголоса спросил Федор. – Ну, ругалась бы уж хоть, виноват ведь кругом…
– Тебе зачем это понадобилось, Федор Пантелеевич? – грустно поинтересовалась Софья. – Ведь нисколько пьяным не был.
– Ну, не был… – проворчал он. – Хоть и крепкая эта штука, какую они хлебают, а все не водка наша.
Софья села на постели, обхватив руками колени. Глядя в окно, проговорила:
– Что тебе за радость меня мучить? Я уже сколько дней понять не могу… Если надоела – скажи как есть, соберусь и уеду в чем была. И даже добром вспоминать тебя стану. Все-таки то, о чем я просила, ты исполнил.
– Соня, что ты? – с испугом спросил он, поворачиваясь к ней. – Мне без тебя теперь никак невозможно! Ты что же это себе решила?..
– Не обессудь, но тогда я вовсе ничего не понимаю, – устало сказала Софья, снова вытягиваясь на постели. – Тем, что сегодня было, ты меня не напугаешь, братец мой и не такое себе позволял… Но дня ведь не проходит, чтоб ты меня моей жизнью и семьей не попрекнул! А к чему это? Я ведь, кажется, из себя принцессу крови не ломаю. Хоть и дворянка, а незаконнорожденная, отец же на матери так и не женился, хорошо, имя нам свое дал. Я ведь тебе сама об этом и рассказала. И никто не виноват, что так случилось. Повернись судьба по-другому – и Анна счастливо бы жила, и Серж, и мы с Катей… Но так уж вышло. И не изменить ничего. Я – твоя содержанка, камелия, да… И ты меня не силой взял, я добровольно пошла к тебе. Но об этом отлично помню и сама, знаю свою теперешнюю цену, и иллюзий у меня не имеется. Я даже и обижаться не могу, когда ты мне это повторяешь, – не за что. На правду-то только дураки обижаются, сам говорил.
– А что ж тогда ревела давеча? – не глядя на нее, сквозь зубы буркнул Мартемьянов.
За окном низкие звезды проглядывали сквозь вырезные листья каштанов на бульваре, где-то на площади Пигаль играл аккордеон, на крыше гостиницы орали коты. Луна не появлялась, и в комнате по-прежнему было темно.
– Не знаю, право, как объяснить тебе… – Софья задумалась, перекинула с груди на подушку щекочущую шею прядь волос. – Ну, например, если человек – урод, или инвалид, или просто очень некрасив… Он же смиряется с этим в конце концов и живет как умеет… И радуется, наверно, чему-то, и, может быть, даже счастлив – бог милостив… Но если кто-то рядом станет постоянно, изо дня в день, ему напоминать о его увечье – он, пожалуй, решится и в петлю влезть.
– В какую еще петлю? – снова забеспокоился Мартемьянов, поворачиваясь к ней. – Ты что, ума лишилась, мать моя?!
– Да я же к слову, Федор Пантелеевич. – Софья успокаивающе тронула его за плечо и с удивлением заметила, что он вздрогнул. – Сам же спрашивал – отчего реву…
– Так пошто ж тут реветь-то? – помолчав и снова отвернувшись, негромко спросил он. – Сонюшка, да ты б лучше взяла чего потяжельше – да по башке бы мне стукнула! Не бось, не убьешь, мало ль по ней стучали-то… Али сама б припомнила кое-чего! Я-то святой разве?! Ты ж много чего про меня знаешь, я тебе, на свою голову-то дурную, рассказал…
– Почему «на свою голову»?! – поразилась Софья. – Я, кажется, не давала тебе повода сожалеть… И не воспользовалась ни разу…
– Да, может, я того и боюсь, – неожиданно сознался Мартемьянов. – Что… воспользуешься.
– Но каким же образом?! – еще больше растерялась Софья. То, что у Мартемьянова могут быть подобные мысли, ей и в голову не приходило.
– Да хоть таким же, как и я вот… – мрачно ответил он, опуская голову к самым коленям. – В глаза-то бы уже сто разов могла ткнуть. Я ведь, Соня, не совсем дурак…
– Это я знаю.
– Я ведь все свои слова до единого, до последнего помню. Даже то, что десять лет назад сказывал. И не от пустой башки тебе всю эту гадость говорю. Говорю так-то, а сам вижу… Как ты вся темная становишься, глаза зеленущие блестят, слезы наворачиваются… и жду: вот сейчас ты мне каждое слово припомнишь! Можешь ведь, вся масть козырная на руках, ежели пожелаешь, так приложишь, что не враз встану!.. А ты – молчишь… Уходишь, на пианине своей барабанишь, мне – ни слова, уж хоть бы ругалась – и того нет… Рылом, видать, не вышел даже для брани твоей.