Но все ее надежды рухнули, все полетело кубарем, когда в табор пришли московские цыгане, среди которых оказалась Динка. Динка Дмитриева, городская певица, взглянув на которую Копченка разом поняла: ей до этой московской артистки не допрыгнуть никогда. Дина была, пожалуй, ненамного красивее Юльки, но держалась как царица. Ее серые, огромные, прозрачные глаза выглядели так удивительно, так маняще на смуглом строгом лице, тяжелые косы падали до колен, стройная фигура смотрелась изящно даже в рваных таборных нарядах. Все это было не так, как у кочевых цыганок, по-другому, по-чужому… И чужой в таборе оказалась эта городская красавица, не умевшая ни просить, ни гадать. Не умевшая и не собиравшаяся учиться – словно можно было в кочевье прожить чем-то другим. Надменная Динина манера держаться выводила Копченку из себя еще и потому, что Юлька, кажется, одна из всего табора заметила, какими глазами смотрит на эту кралю ее муж.
«Почему? Почему, почему?» – безнадежно шепчет Юлька в бархатную черноту ночи. Почему, зачем сдалась ему эта чужачка, которую и цыганкой-то назвать язык не поворачивается, которая знать не хотела их таборной жизни, открещиваясь от нее как от чумы? Динке было наплевать на то, что весь табор смеется над ней, и Копченка невольно даже зауважала ее за это: легко ли, в самом деле, жить, когда тебе постоянно хохочут в лицо? Но Юлька видела, как смотрел на нее Митька. И сердце каждый день саднило все отчаянней, и с каждым днем Копченка все отчетливей понимала: ее муж пропадом пропадает по другой. И это не какая-то гулящая девка, не русская проститутка, к которым смешно ревновать, да и мало ли таких раклюшек у каждого цыгана наберется… пустяк, и говорить не о чем. Это – цыганка. Своя цыганка, на которой нужно жениться. И она видела, что Митька женился бы без оглядки на этой городской красавице… если б та хоть раз в сторону его посмотрела. Дина была с ним неизменно вежлива, как со всеми таборными мужчинами, была благодарна за то, что он спас ее саму и ее семью, но, к отчаянной радости Юльки, Митька девушку не интересовал, и взглядов его она искренне не замечала.
Копченка ждала весны как избавления, надеясь, что табор тронется в привычное кочевье, а проклятая Динка, которую тошнит от законной цыганской жизни, упорхнет в какой-нибудь город к уцелевшим господам распевать свои романсы. И, наверное, так бы и вышло… но бог не захотел помочь Юльке. И весной, за день до того, как табор тронулся с места, случилась беда.
Копченка до сих пор не знала, почему Мардо, насильно сделав Динку своей женой, не захотел с ней жить. Ведь он все же был цыганом. Он понимал, что нельзя просто так, силой обесчестив цыганскую девчонку, отказаться от женитьбы, что родня Дины не простила бы ему. Юлька догадалась: Митька сделал это с Диной лишь для того, чтобы хотя бы такой ценой вынудить ее остаться с ним. Но… почему-то на другой день среди изумленных цыган, загораживая собой заплаканную Дину, стоял не Мардо, а Сенька. Сенька, у которого в голове, Юлька точно знала это, была совсем другая девчонка – та смешная княжна-раклюшка, которая, к чести ее, за зиму оцыганилась так, что ее было и не отличить от таборных. Что произошло той ночью, почему Сенька покрыл Митькин грех, почему Дина согласилась на это – не знал никто.
Юлька попыталась было полезть с расспросами к мужу – чуть ли не впервые за всю их шестилетнюю жизнь. Митька, к изумлению Копченки, не стал затыкать ей рта кулаком, но и не рассказал ничего, посоветовав сквозь зубы не лезть не в свое дело.
«Я тебе слова не давал. И тебя никогда не любил. Хочешь уходить – пожалуйста. Не держу».
«Не пойду. – Юлька незаметно глотала слезы в темноте. – Мне идти некуда, теперь здесь моя семья. Да и в тяжести я».
«Сколько?» – немного растерялся Митька.
«Шестой месяц».
«Может, не мой вовсе?»
И это Юлька тоже проглотила.
«Твой. Летом родится – взглянешь, поверишь».
Больше они ни о чем не говорили. Наутро табор снялся с места, тронувшись по пыльной дороге из Смоленска на юг. Сенька и Дина шли за телегой уже мужем и женой. И в который раз Копченка понадеялась – может, обойдется… И с каждым днем ее все больше тошнило от самой себя. Она не могла понять, почему эта горькая, измотавшая душу, тоскливая любовь к вору, которому она не была нужна ни на грош, уже столько лет не отпускает ее? Почему, напротив, словно в насмешку, становится все сильнее? Почему, даже представляя себе, как в ту ночь кричала, плакала, отбивалась Дина, как она потом бежала к обрыву, чтобы кинуться в реку, Юлька не могла вызвать в себе отвращения к мужу? Ведь не было греха хуже, не было мерзости сильнее, а он – сделал… Если б об этом узнали цыгане, Митька вылетел бы из табора в тот же день, и до конца жизни ни один цыган не поздоровался бы с ним, не сел рядом, не подал руки. Но цыгане не знали, а знала она – жена. Знала – и все равно любила, почему?
«За что, дэвла, за что? Избавь, освободи, нет сил больше…» – просит Юлька, глядя на низкие звезды.
Звезды молчат, молчит бог. Там, у догорающих углей, спиной к ней сидит муж. И она знает, что сегодня Митька был там, в городе, у той другой, чужой, непонятной… Видит бог, если бы Динка его полюбила, если б захотела с ним жить, тогда бы и она, Юлька, понемногу смирилась с этим. Что же тут поделать, ведь в сердце своем люди не вольны, и Митька, когда брал замуж ее, Копченку, не давал слова быть ей верным. Она никогда не смогла бы осудить мужа за то, что он нашел свое счастье, пусть и с другой. Но той, другой, Митька не нужен… А она, Юлька, со всей ее любовью, со всеми надеждами, не нужна ему. И малыш, который выберется на свет не сегодня завтра, не нужен тоже. И в сердце черным-черно.
Звезды в прорехе шатра начали таять. Незаметно бледнело небо. По одному, робко принялись посвистывать сурки в степи. Ночь прошла. Юлька, преодолевая ноющую боль внизу живота, медленно поднялась с перины. И увидела, что Митька лежит возле углей на спине, закинув руки за голову, и, кажется, спит. Как можно осторожнее Юлька выбралась из шатра, взяла пустое ведро. И застыла у прогоревших углей, пристально глядя в запрокинутое темное, перерезанное шрамами лицо мужа. Из-за края степи поднялся розовый свет, по табору побежали, прячась от зари, тени, вспыхнула искрами росы поникшая трава, у соседних шатров уже слышались сонные голоса женщин – а Юлька все стояла и смотрела.
– И долго ты так собираешься? – вдруг спросил, не открывая глаз, Мардо. – Присела б хоть, в ногах правды нет.
Копченка вздрогнула от неожиданности. Сухо ответила:
– Некогда мне сидеть, золотой. – И, взмахнув ведром, быстро пошла, почти побежала к лиману.
…– Да что ты говоришь, моя красавица! Да какие же тут восемь сдачи, когда я десять за одного твоего синего куренка, который еще на Троицу своей смертью помер, отдала! А яйца оставь себе! По шкорлупкам вижу, что стухли! Мужику твоему такие, а я и в руки не возьму! Все, здорова будь, драгоценная моя! – И Копченка, сметя с прилавка в обширный карман своего фартука смятые бумажки, решительно тронулась к выходу с рынка.
– Эй! Стой! Кудысь! А ну стой, яка лихая! Деньгу отдавай! – отчаянно завопила вслед торговка, но Юлька повернулась к ней с еще более оглушительным воплем: