Настя взглянула на девушку с уважением. Покосившись на Копчёнку, Мери заметила, что и та смотрит на неё серьёзно и изумлённо, без обычной насмешки.
– Ладно, чяёри, завтра пойдёшь со мной. Но гляди – только пойдёшь! Сама ничего делать не станешь, потому что не умеешь, ещё не хватало из-за тебя горя огрести… Будешь на меня смотреть – и всё! Ты романэс хорошо понимаешь?
– Вроде бы да…
– Ну-ка, скажи по-русски: «Меришка амари – гожо, лачи, годьвари, те дэл лакэ Дэвэл ромэс барвалэс!» [65]
Мери прыснула и тихо засмеялась. Расхохоталась и Копчёнка:
– Мишто пхэндян, даё, мэк дэл лакэ Дэвэл! [66]
– Ну-ка тихо, кобылицы, детей побудите! – шутя замахнулась на них Настя. – Заканчивайте со своими мисками – да спать! Завтра до света подыматься!
На следующее утро цыганские розвальни, запряжённые мохнатой грустной лошадкой, пересекали белое, заснеженное поле, которому, казалось, конца-краю не видно. Настя придумала съездить в дальнее село Пригорино, до войны считавшееся «миллионщицким»: у мужиков были даже каменные дома. Прежде цыганки часто забирались в богатое Пригорино, где всегда находилось чем поживиться, и те, кто поудачливее, приносили оттуда даже поросят.
День был серым, сумрачным, низко нависшие облака снова обещали снег. Мери сидела в санях рядом с Настей, прижимая к себе двух её внучек, пяти и восьми лет, старалась не очень громко стучать зубами от пробиравшего до костей холода и тихо завидовала этим оборванным девчонкам, которые, казалось, не замечали мороза и весело щебетали о каких-то завтрашних посиделках. Рядом одна из Настиных невесток, выпростав из кофты грудь, кормила своего полугодовалого сына. Малыш бодро чмокал губками, умудряясь при этом толкать мать в живот голой коричневой пяткой. Мери смотрела на них и думала о том, что она сама только в последнее время выучилась спокойно смотреть на раздетых цыганских детей. Да, девушка отлично помнила, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но первое время впадала в панику, увидев, как какой-нибудь мальчишка в одной рубашке выскакивает на двор и бесстрашно мчится по сугробам к соседскому дому.
– Вах, господи, куда же он босой на снег побежал?! Боже мой, он ведь застудится, ой, прямо по сугробам… Юлька! Маша! Кто-нибудь, ромнялэ, да позовите же его! Вах, да я сейчас за ним сама, я вот только валенки…
– Ты чего голосишь, чяёри? – нехотя выглядывала в окно мать мальчишки. – Не беспокойся, это я его к Гапке за солью послала… А он что, сатанёнок, с горки сигать побёг?!
– Да нет, он ведь совершенно голый!!!
– А что ж мне его – в шубу завёртывать? – искренне недоумевала цыганка.
Мери только хваталась за голову. А мальчишка уже влетал обратно в дом, отдавал матери соль и снова стремглав выскакивал на улицу, где его приятели, тоже едва одетые, с хохотом катались с горы.
– Боже, все переболеют! – ахала Мери до тех пор, пока Настя однажды не сказала ей:
– Не мучайся, девочка. Я понимаю, что тебе с непривычки жутко, я и сама такая же была, когда в табор из города пришла. Только на второй год и привыкла… Но поверь, это для них же лучше. Сейчас-то зима только началась – а ты вот весной сама увидишь, что ни один из наших не выстудился. Цыганята от чего угодно помирают, но не от остуды. Потому что на холоде вырастают и живут. Дина наша бедная отчего сейчас мучается? Оттого, что в городе жила, непривычная. Упала в воду ледяную и всего-то минуту в ней побыла – и вот уже и горячка… А парни наши за ней вместе с тобой сиганули, потом на телеге её везли, ещё и не враз в баню попали, а хоть бы что им!
– И мне хоть бы что! – вдруг с усмешкой вспомнила Мери.
Настя тоже улыбнулась:
– У тебя, должно быть, судьба счастливая. И господь тебя хранит.
Мери подумала, что старая цыганка, разумеется, права. Но при виде голых цыганских малышей на морозе у неё до сих пор сжималось сердце, которому бесполезно было напоминать, что детям от этого только лучше. «Я, верно, не смогу так со своим ребёнком… – вздохнула Мери. И тут же выругала себя: «О чём ты думаешь! В твоём положении только и мечтать о том, как нарожать цыганят! Дура, как есть дура! Замуж за цыгана собралась…» Не удержавшись, она посмотрела на Сеньку, который правил лошадью. И, как назло, тот словно почувствовал её осторожный взгляд. Обернулся, блеснул белыми зубами, сдвинул рукоятью кнута на затылок мохнатую шапку и преспокойно подмигнул Мери.
– У, выпялил свои очи чёрные, разбойник! – замахнулась на него Настя.
Сенька, как ни в чём не бывало, отвернулся, засмеялся, засвистел. А Настя, придвинувшись к покрасневшей Мери, тихонько, со смешком шепнула:
– Совсем наш мальчик через тебя голову потерял!
– Тётя Настя!.. – ахнула Мери, закрывая лицо руками. А старая цыганка добавила:
– Только смотри – близко его до себя не допускай! Знаю я их, кобелей… На цыганских-то свадьбах рубашки показывать выносят, знаешь?
Мери не смогла даже кивнуть. И сидела, оглушённая, растерянная, так и не понявшая, шутит над ней тётя Настя или говорит серьёзно, до самого Пригорина.
Возле околицы села Сенька остановил лошадь. Четыре цыганки привычно побросали валенки в накиданную на дне саней солому и выскочили босиком на накатанную белую дорогу. За ними попрыгали дети. Мери героически вознамерилась проделать то же самое, но Настя решительно остановила её:
– Не вздумай, глупая! Они же с рождения так скачут! Я – кровная цыганка, и то не сразу эдак смогла, на второй год только и расхрабрилась, а ты?! Уж ежели решила привыкать, так потихоньку! Не то проваляешься, как Динка, ползимы в перине! Надевай валенки взад и иди со мной! Нас тут хорошо знают, что-нибудь непременно возьмём. Поняла?
– Поняла… – покорно ответила Мери.
Копчёнка убежала вперед всех, и вскоре её красная юбка мелькала во дворе большого дома на подклети с вырезанными на наличниках петушками. А через несколько минут Мери стало ясно, что цыганок здесь действительно хорошо помнят: из дома донёсся пронзительный женский крик.
– Да как ты, брехуха паршивая, только совести набралась ещё раз ко мне прийти?! Ах, глаза твои наглые, рожа чёрная, немытая! Думаешь, я из ума выжила, не упомню тебя?! Что ты мне в запрошлом годе сказала, врунья бессовестная? За что я полмешка муки отдала? За что целую кофту вынесла?! Ты, чтоб твой язык проклятый отсох, что мне набрехала?! Что сын со службы вернётся! Что денег пришлёт! Что женится! А от него ни слуху ни духу! И не пишет даже, анафема! Отдавай обратно кофту, колдунья бесстыжая!
– Я бесстыжая? Я бессовестная?! Да отвались мои уши и твой язык, старая дура!!! – раздался в ответ воинственный вопль ничуть не сбитой с толку Копчёнки. – Коли не помнишь ничего, коли башка, как тыква, пустая, так и молчи, когда тебе умный человек говорит! Я как тебе, несчастная, говорила? Я гадала, что вернётся к тебе сын, коли верой-правдой служить станет и не будет на него никакого начальского гнева! А он что?! Он, я тебя спрашиваю, что?!