Стук повторился.
– Да кто ж там? Не заперто ведь! Что, Динка нашлась? Сенька появился?! – Юлька вскочила.
– Не ори, дура. Я это, – послышался из темноты голос мужа. – Дай огня.
Подумав: «Пьян, верно…» – Юлька запалила лучину. Мардо шагнул в полосу света, тяжело опустился на пол, зачем-то зажимая ладонью плечо, и Копчёнка всплеснула руками:
– Дэвла! Кто тебя так?!. Где тебя носило?
– Дай воды. Тряпку дай. И заткнись, пока зубы не выбил.
Юлька умолкла. Торопливо придвинула к нему ведро с водой, достала чистое полотенце; стиснув зубы, с силой разодрала его пополам. Митька, не глядя на жену, отнял ладонь от плеча, и Юлька ахнула, увидев набрякший от крови рукав рубахи.
– Дай сниму… Дай помогу… Не шевелись, дай… Потерпи, сейчас пройдёт, я осторожненько… Да где ж тебя, несчастье моё, угораздило?!
Мардо не отвечал. Бормоча сбивчивые утешения пополам с проклятиями, Юлька почти наугад (лучина чадила и едва давала слабый свет) перевязала его плечо; смочив в ведре лоскут, вытерла кровь с Митькиной физиономии. Делая всё это, она осторожно принюхалась. Водкой от мужа не пахло.
– Ну? Получше так? Ляжешь?
– Успею, – Митька в упор посмотрел на неё из-под нахмуренных бровей.
Растерявшись от этого пристального, недоброго и совершенно трезвого взгляда, Копчёнка молча ждала, что скажет ей муж.
– Теперь, хорошая моя, иди на улицу и кричи.
Впервые за шесть лет Митька назвал её «хорошей», и у Юльки мороз пробежал по спине.
– Что… кричать-то? – севшим голосом спросила она.
– Я пьяный пришёл. С битой мордой. Кричи на меня, так кричи, чтобы вся слобода слышала. Умеешь же. Ругай так, чтоб чертям тошно стало. Иди, Юлька.
– Дэвлалэ, хасиям [71] … – пробормотала она, торопливо перекрестившись.
Митька опустил голову. Копчёнка ждала, что он, может быть, скажет ещё что-нибудь, но муж молчал. Тогда Юлька встала, дунула на лучину, быстро вышла из бани, и тут же над тёмной улицей взлетел её истошный, негодующий визг:
– Ах ты, сукин сын, пьянь проклятая, чтоб тебе под забором подохнуть, да что же это такое?! Что ж это опять на мою голову разнесчастную такое?! Где тебя чёрт носил, на какой собачьей свадьбе ты гулял?! Ты на морду свою посмотри, дэвлалэ, да когда я подохну наконец, чтобы этой морды больше никогда не видеть? Когда я от тебя избавлюсь, сволочь, кончится или нет моё мученье, тебя же так и вовсе убьют когда-нибудь!!! Чтоб тебе, аспид бессовестный, эта водка хоть раз поперёк горла встала, чтоб тебе завтра не проснуться! Ай, бедная я, бедная, несчастная, пропащее счастье моё, а-а-а-ай…
Митька прислушался к завываниям жены; с облегчением убедился, что она, кажется, даже по-настоящему плачет. Равнодушно подумал: «Золото, а не цыганка», опустился на перину, ещё хранящую тепло Юлькиного тела, осторожно, чтобы не потревожить плечо, перевернулся на спину. И заснул под отчаянную брань и рыдания, доносящиеся с тёмного двора.
* * *
– Дина, дай свою рубашку, – велел Сенька.
Они вдвоём стояли посреди двора, а вокруг столпились цыгане – весь табор, вся слобода. Двор оказался забит народом, из-за забора высовывались головы тех, кто не поместился внутри, дети путались под ногами у взрослых, но сегодня против обыкновения не галдели и не шалили.
Дина пряталась за спиной Сеньки – бледная, со страшными багровыми синяками на лице, в затянутой под самым горлом Сенькиной шинели, из-под которой свешивался полуоторванный подол юбки. У парня за ночь тоже раздулась ссадина на скуле, оставленная Мардо во время ночной драки. Пять минут назад они подошли к запертым воротам дома, и Сенька, обернувшись к Дине, в который раз повторил: «Главное – держись, девочка. Голоси, плачь, меня кляни – что хочешь, но держись. Час покричат, угомонятся, и – считай, отмучилась ты».
Дина молча, не глядя на него, кивала. И сейчас она стояла у парня за спиной, сжимая в руках скомканный, грязный лоскут с высохшим коричневым пятном – свою последнюю защиту. Сенька взял рубашку из её рук.
– Смотрите все. Динка честной была. Я её взял этой ночью, она мне жена теперь.
Во дворе стояла тишина. Мёртвая тишина. Сенька смотрел поверх голов цыган в чистое, ещё чуть голубеющее утреннее небо, ждал взрыва проклятий, слёз, воплей. Он знал, что у самого дома, у крыльца, стоит его семья: дед, бабка, братья и сёстры, тётки с дядьками. Посмотреть в ту сторону Сенька не мог.
– Девочка моя!.. – послышался вдруг срывающийся голос Дарьи. – Девочка моя, как же так?! Диночка моя?! Господи, разбуди меня! Господи, дай помереть…
– Мама!.. – всхлипнула Дина, кинулась к матери, и Дарья прижала её к себе, захлёбываясь в слезах. Шинель поползла с плеч девушки на землю, и Дарья поспешно натянула её обратно на дочь.
– Мама, я не хотела… Прости меня, ради бога, я не хотела…
– Девочка моя бедная… Да как же это, да что же это сделалось… Озверели люди, и цыгане озверели… Да будь ты проклят, выродок!!! – взвыла наконец Дарья, и от стремительного плевка в лицо Сенька не успел отвернуться. – Чтоб кишки твои вонючие наружу вылезли, чтоб ты в канаве сдох! Да как же ты… как руки-то поднялись?! Она же сестра тебе, двоюродная сестра, сукин сын, чтоб твои мать и отец в аду на сковородках до конца света мучились!!!
– Брата родного проклинаешь, тётя Даша, – хрипло сказал Сенька. – Не нужно. Отец с матерью ни при чём.
– Он ещё гавкает! Он ещё гавкает!!! Он ещё рот открывает, ирод, да я же тебя сейчас… – Дарья кинулась на него с протянутыми руками, Сенька как можно осторожнее перехватил их. И держал рвущуюся к нему тётку до тех пор, пока не подоспели цыгане.
Рыдающую взахлёб Дарью женщины отвели к крыльцу, усадили, принесли воды, начали тихо уговаривать. Сенька знал, что ей говорят: что дела не поправишь, что Дина уже не девка, что она, хочешь не хочешь, жена этому выродку, и что какая теперь разница – силой или добром её взяли замуж… Несколько немолодых цыганок увлекли в дом едва держащуюся на ногах Дину, утешая и успокаивая её, и парень облегчённо вздохнул про себя: Динка вытерпела, стало быть, самое страшное – позади. Теперь он остался один и, перекрестившись в мыслях, готовился принимать проклятья всего табора. «Ненадолго… Ничего, потерпишь. Час, другой… Не до ночи же им орать, устанут. Зато потом – всё. И Динке – всё. Никто ничего не узнает, Мардо рта не откроет, побоится…»
Внезапно он заметил, что все цыгане смотрят не на него, а совсем в другую сторону, на что-то, происходящее возле самого дома, у крыльца. Сенька тоже повернулся туда – и увидел деда Илью и деда Митро. Они стояли возле крыльца, глядя друг на друга так, что гомонящие вокруг цыгане смолкли один за другим, а кое-кто даже украдкой перекрестился. И Сенька тоже невольно сделал шаг туда.
– Да что же это такое… – тихо произнёс Митро, в упор глядя на Илью узкими чёрными глазами. – Что ж это, люди добрые, творится… Да что же это вы, смолякоскирэ, – на всю мою жизнь проклятье?! А?! Илья! Смоляко! Сукин ты сын! Когда это кончится, спрашиваю?! Когда ты и твои выблядки в мою семью лазить перестанете? Нам от вас одна беда, столько лет – одна беда!