Герман Шабанов стартовал с военного аэродрома в Пикулино на закате четвертого мая. Еще не уверенная, бледноватая зелень вдоль взлетной полосы слилась воедино, выстелилась просто незрелым оттенком и оторвавшись, начала медленно сереть, как всё, что в такие мгновения оставалось на земле, в том числе и старомодный полосатый мешок, мелькнувший в конце поля. Весенние призрачные краски увядали так быстро, что глаз едва успевал справляться с изменениями цвета, поскольку был уже полностью охвачен лазурным сиянием: несмотря на раннее, почти летнее тепло на земле, укрытой многоярусными тучами, небо за ними еще отсвечивало полярным холодом и на высоте пятисот метров прибор отбил температуру минус три.
Это было самое приятное и удивительное — момент взлета, когда машина, набрав предельную земную скорость, словно кенгуру, прыгает вверх, и на короткий миг возникает настоящее чувство полета. Тысячу раз взлетай, и все равно замирает душа. Потом, когда наберешь высоту и земля обратится в топографическую карту, все исчезает и становится скучно.
— Набрал девять пятьсот, курс на Орог, — запоздало сообщил Шабанов. — Подписано двадцать восемь.
— Как аппарат?
— Аппарат приличный, тяга нормальная. Помощником руководителя полетов в этот вечер сидел Олег Жуков, понимающий все с полуслова, а неуставной язык радиообмена Шабанову прощался.
— Ну, валяй, — сказал в ответ Олег, — Привет дальним странам.
Он не имел представления, куда Герман погнал машину, и мог лишь догадываться о маршруте.
— Мне еще до стран, как до луны пешком, — проворчал он, потому что удовольствие от взлета давно закончилось и начались перегрузки, эдак раз в двадцать пять.
К ним тоже было невозможно привыкнуть, как и к чувству полета. Он знал, что земное притяжение сейчас расплющивает, размазывает лицо, несмотря на гермошлем, и надо перетерпеть несколько минут, пока утлый, ранимый человеческий организм не привыкнет к скорости. Он ждал момента, когда МИГ преодолеет звуковой барьер, после которого наступало облегчение, и следил за приборами. Этот важный этап полета был смешон и горек тем, что все время напоминал детство, точнее, конкретные предосенние страдания, когда объевшись не совсем зрелой черемухой, испытываешь все прелести сурового и неотвратимого запора: рожа от напряжения красная, но сколько не пыжься, сколько не задерживай дыхания, как перед выстрелом, толку ну никакого! А эта сладкая, соблазнительная ягода росла всюду, особенно вдоль реки Пожни, и ее, как чудо, ждали с самой весны, когда берега подергивались белым, чарующим цветом и старики со своими старухами, несмотря на возраст, выползали ночами подышать своей юностью. Чего уж было говорить о молодняке, который до утра пропадал в белокипенных зарослях, по неведению и безответственности творя любовь и грех.
То же самое потом случалось под осень, когда недозрелые, как черемуха, девушки брюхатели и, скрывая позор, затевали тайное сватовство и скоротечную женитьбу, или — и такое случалось — бросались в омут головой. А чаще всего, дабы скрыть черемуховый грех, бежали к Шабанихе, Пожненской знахарке, и падали на колени. Бабка считалась в деревне не менее чем повитухой и не более чем колдуньей, хотя на самом деле совершала над залетевшими девками не таинство, а производила обыкновенный подпольный аборт, разве что древним способом и подручным инструментом — веретеном. Так вот, когда малолетний Шабанов объедался незрелой черемухой и страдал от тайного запора, и, как согрешившая девка, подолгу ходил задумчивый, бабка Шабаниха, как ее звали в деревне, замечала это и спасала от позора. Она в тайне от матушки уводила его в сортир на повети и давала веретено…
Перегрузка в точности имитировала все детские ощущения, так же пучило глаза, краснела рожа и так давило на задний проход, что казалось, опять наелся бурой черемухи. Только бабушки с веретеном рядом не было…
Хлопка он не услышал, когда преодолел звуковой барьер, однако в ушах на какое-то время тонко завибрировало и почти сразу пришло облегчение. И машина, словно медведь, выбивший зимнюю пробку, враз полегчала, вздохнула свободно: — У-у-ф!..
— Достал небес, аппарат в порядке, — доложил Герман. — Курс — Орог. Тут еще солнышко на горизонте и над головой звезды сияют. Ты давно такое видел, товарищ Жуков?
— Вот диковина!.. А у нас стемнело, — хрипнул бывший пилот Жуков. — Кажется, дождик начинается…
— А я вижу… Слева какая-то звезда горит. Может, Венера.
— И хрен с ней, пускай горит…
— Ты меня видишь? Как я выгляжу на экране?
— Кинозвезда.
— Сейчас войду в клетку к зверю, товарищ Жуков, — сказал Шабанов. — Хотя знаю, что он там есть.
Через полминуты Жуков позвал тревожно и официально:
— Шесть два семь! Тебя не вижу! Ушел с экрана.
— С экрана ушел в клетку зверя! — с удовольствием сообщил Шабанов. — И он оказался в берлоге.
— Не понял, шесть два семь! — кадет или забыл случай, когда они в суворовские времена испытывали силу духа, или делал вид, что забыл.
— Я просто превратился в ничто! Меня нет.
Жуков не ответил, возможно, обиделся на шутку, а скорее всего, доложил руководителю полетов о чудесах и тот посоветовал не обращать на это внимания. Шабанову в этот миг было наплевать на все, потому что до монгольской границы оставалось семнадцать минут расчетного полета, а «темный» коридор даже не подразумевал радиообмена, как в давние уже времена, когда через рубежи дружественных СССР государств можно было порхать, словно вольным перелетным птицам.
Даже свои ПВОшники не запросят, и не надо насиловать систему опознания «свой — чужой».
Шабанов включил «Принцессу», которой была оборудована эта машина, и исчез из виду самых чутких и глазастых локаторов. И не только их, но, к примеру, и от «Игл», «Стингеров» и самонаводящихся ракет класса «воздух-воздух». Обыкновенный рядовой МИГарь в сочетании с этой таинственной, королевских кровей, особой делался невидимым и неуязвимым. Представитель Главного Конструктора еще в Пикулино пытался натянуть на нее пояс верности в виде прозрачного колпака на пульте управления, однако после недолгих консультаций и специального «добро» Росвооружения во время перегона использовать «Принцессу» разрешили. Юная барышня таращилась теперь сквозь стекло своим восторженным глазом на весь прекрасный вечерний мир и могла очаровать всех локаторщиков.
Герман поднял машину на двенадцать тысяч метров — с земли ее уже было не видно и не слышно — и включил автопилот. Через семь минут он должен был исчезнуть со связи сопровождения в Пикулино и уйти в вольное странствие на десять, пока не войдет в зону наблюдения ПВО, которые его не увидят на своих локаторах, но предупрежденные, должны принять условленный радиосигнал и доложить о его прохождении. Потом уже, за границей, где тоже стоят свои — в Алтуне монгольском примут обыкновенные гражданские диспетчеры. Конечно, гражданские относительно, ибо там сидят наши люди и человек, который обязан обеспечить секретность посадки, заправки и взлета. На этот случай Шабанов выучил даже две фразы на монгольском — запрос на посадку и взлет, чтобы враги не догадались.