Не нужно ничего – ни слов, ни сожалений,
Былого никогда нам больше не вернуть.
Но хочется хоть раз, на несколько мгновений
В речную глубину без страха заглянуть.
Пусть эта даль – туманная, пусть эта глубь —
безмолвная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба...
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума.
Романс кончился. Мягко вздохнув, смолкла гитара. Илья стоял опустив голову, боясь встретиться глазами с женой. Он сам не знал, чего боится, но чувствовал: один-единственный Настькин взгляд, и он невесть что сотворит.
В полной тишине с дивана поднялся Сенька Паровоз, быстро перешел комнату, и Илья увидел его изумленное лицо. Сейчас особенно ясно было видно, как еще молод этот знаменитый на всю Москву налетчик. Подойдя к Насте, он уставился на нее в упор. Та, уже успев вытереть слезы, встретила его спокойным ясным взглядом.
– Откуда ты, мать? – с запинкой спросил Сенька. – Я... тебя не видал тут ране.
– Разумеется, не видал, – улыбнулась Настя. – Я здесь в гостях. Зови меня, парень, Настасья Яковлевна.
Она протянула руку. Сенька осторожно взял ее в обе ладони, спросил:
– Можно?.. – И, дождавшись улыбки, неумело поцеловал. Затем, спохватившись, полез в карман, вытащил деньги не считая.
– Вот... Это – тебе. Все тебе. И это...
Смятые ассигнации усыпали подоконник, несколько бумажек упали на пол. Настя кивнула:
– Спасибо, молодец. – И, не поднимая упавших билетов, отошла.
За ассигнациями Сенька нагнулся сам, собрал их все, передал Илье. Он взял не кланяясь, краем глаза увидел бледное, застывшее лицо Маргитки с закушенными губами. Забившись в угол дивана, она ненавидящим взглядом смотрела на Настю.
– Иезус Мария... Настасья Яковлевна? Илья! Вы? Это вы?!
Все в комнате обернулись на этот возглас. Заволоцкий, бледный, с дрожащими губами, утративший свой лениво-презрительный вид, неловко поднимался из-за стола. Выйдя, он устремился к Насте, но на полпути остановился, повернулся к своему спутнику и срывающимся голосом сказал:
– Вот, Алеша... Вот она.
– Та самая?.. – прошептал молодой человек, невольно оглядываясь на висящий над роялем портрет.
А Заволоцкий уже переводил глаза с Ильи на Настю, растерянно улыбался и спрашивал:
– Но... как же так? Откуда? Из каких степей далеких?.. Господи, как я мог не разглядеть, не узнать так долго...
– А вот я вас сразу узнала, Владислав Чеславыч, – спокойно сказала Настя. – Хоть и изменились сильно. Кудри утратили...
– Да что кудри, что кудри, Настасья Яковлевна! – всплеснул руками Заволоцкий, и Илья, удивленно переводящий глаза с жены на барина, только сейчас сообразил, кто находится перед ним.
Мать честная, сто лет прошло... Отчетливо вспомнился ледяной январский вечер, темный зал, отблески свечей, юноша студент, смущенно читающий свои стихи, глаза Насти, совсем девчонки, восхищенно сжавшей руки. Кажется, она тогда первой и закричала: «Надо из этих стихов романс сделать!» И получились «Твои глаза бездонные», и он же, Илья, пел это целый сезон.
– Но, как же вы, Настасья Яковлевна? Куда же вы исчезли? Илья, как ты мог ее увезти из хора? Как мог уехать сам?! Видит бог, такого тенора, как у тебя, я больше не слышал нигде и никогда. Слышишь, Алеша, – нигде и никогда! Клянусь великой тенью Чайковского!
– Не трожьте покойников, Владислав Чеславыч, – проворчал Илья. – Теноров на Москве немерено. Рассказали б лучше, сами-то как?
– Да что я... – Заволоцкий отвечал Илье, но не отрываясь смотрел на Настю, и она улыбалась ему глазами. – Что я... В молодости все казалось ветерком, столько было надежд и чаяний, столько прожектов, и вот... Извольте видеть: учитель бальных танцев. Попутно сотрудничаю в «Московском листке» вот с этой юной надеждой отечественной журналистики.
– Да что ж тут плохого? – Настя опустилась на стул, жестом пригласила Заволоцкого сесть рядом. – Это ведь дело, барышень обучать. И в газету писать тоже нужно, если с умом. А стихов больше не сочиняете?
– Ушли вы – и ушло вдохновение, – серьезно сказал Заволоцкий. – Поверьте, как только вы скрылись из Москвы, не смог выжать из себя ни строчки. Даже в университете в Татьянин день. Не так давно видел в магазине ноты нашего с вами романса, который вы только что пели. Разумеется, стоит имя другого автора, название – «Твои глаза зеленые», отчасти изменен текст... Купил, как воспоминание о буйной юности. Пылится теперь на полке. А как Илья его пел, боже праведный!
– Он и сейчас не хуже поет, – сказала Настя, и Илью поразила нежность, скользнувшая в ее голосе.
Он невольно взглянул на жену, поймал ее улыбку. Притворно нахмурившись, спросил:
– Нэ, со – мангэ тэ багав ваш лэскэ? [46]
– Сбага, [47] Илья, – неожиданно ответил вместо Насти Заволоцкий, и Илья, смутившись, сообразил, что все студенты маслишинской развалюхи вполне сносно изъяснялись по-цыгански.
– Простите, Владислав Чеславыч... Не забыли романэс? [48]
– Кое-что помню. Я ведь часто бываю здесь и в других хорах, занимаюсь изучением цыганского искусства. Но что обо мне! Ты спой, пожалуйста. Мой друг такого, ручаюсь, никогда не слышал... да и не услышит более. Илья, ради бога, «Отойди, не гляди» вместе с Настасьей Яковлевной! Алеша, иди немедленно сюда!
Но тот уже и сам торопливо подошел, сел верхом на стул и совсем по-детски опустил голову на кулаки. Настя положила руку на гриф гитары мужа. Илья вздохнул и взял аккорд. Перед тем как начать петь, покосился на диван и увидел, что ни Маргитки, ни Сеньки Паровоза нет в комнате.
На улице шел дождь. Невидимые капли барабанили по листьям, тихое шуршание наполняло ночной воздух, мокрая трава блестела в свете окон. Стоя на крыльце, Маргитка куталась в шаль, с болезненной гримасой вслушивалась в поющие голоса.
– Поет, проклятый... С ней поет! С ней!
– А ты чего хотела? – Стоящий рядом Паровоз вытер мокрое от дождя лицо, усмехнулся. – Она ему жена, а ты кто?
Маргитка молча повернулась к нему. Сенька встретил ее прямым наглым взглядом:
– Думала – не узнаю?
– Да что ты знаешь? – попыталась усмехнуться Маргитка, но губы ее дрожали.
Паровоз заметил это, нахмурился. Сказал уже без издевки, злым отрывистым голосом:
– Я ведь не слепой, промежду прочим. И на Калитниковском кладбище тож дела имею. Раз тебя увидел, раз – его. А потом и обоих. Никодим, старый черт, молчит, но вы ж в его хибаре не романцы складываете, поди.
Маргитка, стиснув зубы, упорно смотрела в темноту сада. Ее пальцы судорожно сжимали шаль у самого горла. Не глядя на Паровоза, она хрипло спросила: