– Ну, дура так дура. Ты зато умный за двоих. Спать будешь или уходишь?
– Куда я пойду на ночь глядя? – огрызнулся он, но злость уже схлынула, и стало не по себе.
С минуту Илья еще медлил, ожидая, что жена, может быть, заговорит с ним. Но Настя разделась, села на край постели, и стало ясно, что она вот-вот потушит лампу. Он дождался этого. И уже в темноте подошел, сел рядом, уткнулся в ее теплое плечо.
– Устал я, Настька... Прости меня.
Настя погладила его по голове. Погладила молча, но Илья заметил, как дрожит ее рука. Никогда еще он не чувствовал так остро свою вину перед ней.
– Ну, что ты молчишь? Ну, давай, ругай меня... Скажи: «Всю жизнь мне разломал...»
– Это чем ты себе голову забил? – помолчав, тихо спросила Настя. – Ну, что с тобой, Илья, господи? Не ладится что-нибудь? Дела не идут? Хоть бы мне сказал, не чужие ведь, слава богу...
Скажешь тут, как же... И захочешь – язык не повернется. Эх, морэ Смоляко, плохи твои дела... Понимая, что надо бы встать, залезть под одеяло, утащить за собой Настьку, Илья не мог даже пошевелиться. И вздрогнул, когда Настя спокойным, будничным голосом спросила:
– Когда уезжать думаешь?
– Куда уезжать? – От удивления Илья обрел дар речи.
– В Оскол. Мы же с тобой с самого начала так считали – лето проживем и поедем. Завтра уж август, скоро захолодает.
Илья молчал. Он бы много дал, чтобы заглянуть сейчас в Настькино лицо, понять – в самом деле она хочет ехать или же... Но голова, отяжелевшая, гудящая, не поднималась хоть убей.
– Что тебе здесь не сидится? Поешь, с хором ездишь... Гости вон каждый день наезжают.
– Да не ко мне же наезжают. К девкам – к Иринке, к Маргитке... Ну да, Толчанинов, Заволоцкий... Да ведь не я же им нужна, им свои годы молодые вспомнить хочется, себя, красавцев без седины, меня, девчонку... Вспомнят, утешатся и дальше заживут. Прежними-то все равно не станем, ни они, ни я. Все водой утекло...
– Не говори так. Ты и сейчас лучше всех этих.
Настя молчала. Илья уже и не надеялся, что она вновь заговорит, когда услышал тихое:
– Спасибо тебе.
Он ничего не сказал. По-прежнему сидел, глядя в пол, силился проглотить ставший в горле ком.
– Здесь-то мы в гостях, Илья, а в Осколе – дома. Я погостила, поглядела на своих всех, детей показала, чужих посмотрела – чего еще? Теперь я и в Осколе буду с вами в трактире выходить.
– А раньше боялась, – напомнил Илья.
– Да... Думала, меня пугаться будут. – Настя вымученно улыбнулась, прикоснувшись кончиками пальцев к шрамам на щеке. – А тут гляжу – ничего. И внимания никто особо не обращает. Поедем, как дела закончим?
– Какие дела? – не понял Илья.
– Дашка вон, кажется, замуж собирается...
– Не отдам.
– Почему?
– А вот так и не отдам! – обозлился Илья. – Вон как она звездой сегодня светилась! На весь ресторан! А этот босяк Яшка кто?!
– Моего брата старший сын! – отрезала Настя. – Первый в хоре баритон, вторая гитара. На ногах стоит, весь Конный рынок его знает, а парню семнадцати нет. Что тебе еще надо?
– Ну, не знаю, поглядим... – проворчал Илья. – Что-то он сватов засылать не торопится.
– Не торопится, потому что ты ему запретил. Дождешься, что Дашка с ним сбежит.
– Вот им обоим и тебе тоже! – Илья сложил сразу два кукиша, поднял глаза на жену, увидел, что она улыбается, и сердце немного отпустило.
Он встал, разделся, полез под одеяло. Минуту спустя Настя улеглась рядом, и Илья, закрыв глаза, прижался щекой к теплым волосам. Вполголоса сказал, сам не зная зачем:
– Сволочь я у тебя.
– Ну, с ума сошел, ей-богу... Пьяный ты, что ли, Илья? Что с тобой сегодня? – Настя обняла его, снова погладила, как мальчишку, по голове. – Успокойся и спи, ради бога. Ты ведь и вправду устал, из-за Дашки беспокоился, что я – не вижу? Надо было мне с вами ехать, только вот Илона... Спи, спи, Илюша. Спи, завтра все пройдет.
Ничего она не знала... Приподнявшись, Илья хотел было сказать жене еще что-то, но усталость навалилась чугуном, он уронил голову на подушку и, уже засыпая, чувствовал ладонь Насти на своем плече. Чувствовал и не в силах был отстраниться.
– О-о-о, сволочь проклятая, гад, ненавижу, ненавижу, убью!!!
Маргитка плакала навзрыд, уткнувшись головой в подушку и изо всех сил молотя по ней кулаками. Рядом сидела Дашка, еще не снявшая своего синего платья. Уже четверть часа она слушала этот поток проклятий, не пытаясь вмешаться. Когда же Маргитка швырнула подушку в открытое окно и по-собачьи завыла на одной ноте: «у-ы-ы-ы-ы-ы-ы...» – Дашка протянула руку и тронула ее за плечо. Маргитка подскочила как ошпаренная и заголосила с новой силой:
– Отстань от меня, дура! Не лезь, не трогай! Чтоб у тебя голова набок свернулась, чтоб ты сквозь землю провалилась, чтоб вы все, проклятые, попередохли! Чтоб мне не видеть вас больше никогда! Ой, пхэнори, да что же я теперь делать-то буду-у-у-у?..
Закашлявшись, Маргитка вцепилась в растрепанные косы и закачалась из стороны в сторону.
– Кто тебя обидел? – спросила Дашка.
Маргитка молча, неистово затрясла головой.
– Мне ты можешь сказать?
Маргитка начала всхлипывать. Дашка погладила ее по руке.
– Ладно, как хочешь. Только не кричи больше, цыгане сбегутся. Водички принести?
– Подожди! – Маргитка вдруг мертвой хваткой вцепилась в ее локоть. – Я уймусь, только ты не уходи! Сядь сюда, со мной!
– Да я тут, тут... – Привставшая было Дашка неловко села на смятое одеяло. – Сколько захочешь, столько и буду сидеть. Ты, если надо, плачь, только не на весь дом. Зачем всем знать?
– Твоя правда.
Маргитка старательно высморкалась в полотенце, встала, высунулась в окно. Ветви старой ветлы доставали до подоконника, по поникшим листьям барабанил дождь. Маргитка подставила ладони под холодные капли, протерла лицо, вернулась на постель.
– Скажи, Дашка, это... это плохо, стыдно? Что я одного цыгана больше жизни люблю?
– Что ж тут стыдного?
– А если голову совсем потеряла?
– Да это тоже не беда. – Дашка подняла ноги на кровать, обняла колени руками. – Он тебя обидел?
– Да! Ненавижу я его!
– А сказала – любишь. – Дашка задумалась. – Если любишь, то ненавидеть нельзя, наверное...
– Да? А если он... если он... – Маргитка задохнулась от возмущения. – А если он меня плохими словами назвал всякими, а? Тогда что?
– Ну, дурак, значит. – Дашка помолчала. – А что, простить совсем не можешь?