– Эй, авэла, чаворалэ! [50] Хватит!
Орущий клубок тут же распался. Младших сыновей при виде сердитого отца как ветром сдуло, только Илюшкина лопата валялась в растоптанной луже. На крыльце всхлипывала Дашка. На земле остались сидеть Яшка, Гришка и размазывающий по физиономии кровь Федька.
– Очумели?! – заорал на них Илья. – Мне ремень взять или что? Девок перепугали до смерти!
– Извини, Илья Григорьич, – сдержанно ответил Яшка, вставая на ноги. – Не заметил тебя. – И тут же, едва переведя дыхание, гаркнул на Маргитку: – Из-за тебя опять, оторва?! Косы выдеру!
Он и в самом деле размахнулся дать сестре подзатыльник, но та, оскалившись, зашипела ему в лицо так, что Яшка отпрянул.
– Тьфу… кошка подзаборная. Пошла вон отсюда!
Маргитка презрительно фыркнула, слезла с лестницы и пошла через двор к калитке. Она уже прошла мимо Ильи, не взглянув на него, когда он не выдержал:
– Рада, чертова кукла?
Маргитка обернулась. Без улыбки, зло спросила:
– Что же мне – повеситься пойти? Извини, морэ, некогда.
Только сейчас Илья заметил, что девчонка одета по-уличному: серое платье, жакет, шляпа, сумочка.
– Куда тебя черти несут?
– Тебе что за дело? – отрезала она и быстро вышла за калитку.
Илья шагнул было за ней, но, поймав недоумевающий взгляд Яшки, поспешно вернулся. Федька Трофимов тем временем успел смыться через забор в свои владения, и Гришка сидел на земле один. Вокруг него вертелась Дашка с мокрым полотенцем. Глядя на них, Илья вдруг вспомнил, что сегодня вечером Дашка впервые собиралась выступить в ресторане с новым романсом и Гришка должен был аккомпанировать ей. Нашел время морду разбивать, чертов сын!
– Целый? – свирепо спросил Илья, подходя к Гришке. – Или добавить тебе? Кто первый начал?
«Добавить» он пригрозил для порядка: видно было, что Гришке и так досталось. Физиономия сына была разбита в кровь, левый глаз заплывал, на скуле красовалась огромная ссадина. Вытирая красную струйку в углу рта, он хмуро сказал:
– Я начал.
– Выпорю! – пообещал Илья, в глубине души чувствуя некоторое уважение к сыну: Федька Трофимов был на голову его выше и на три года старше.
– Из-за нее? – кивнул он на незакрытую калитку.
Гришка покраснел так, что это было заметно даже под слоем грязи. Хрипло сказал:
– Кто ее потаскухой назовет – убью.
– Так ведь, чаво, может, и верно? – глядя в сторону, сказал Илья. – Вот куда она сейчас умотала? И где вчера была? Знаешь ты? Нет? То-то и оно.
Гришка тяжело дышал, смотрел в землю. Помедлив, Илья продолжил:
– Мать говорила – ты ее сватать хочешь?
Гришка кивнул.
– Мне такая невестка не нужна. – Илья помолчал. – Хочешь – уговаривай ее и убегайте вместе. Только мне после этого на глаза не показывайся.
На разбитой скуле Гришки шевельнулся желвак, и Илья понял, что разговор о бегстве у него с девчонкой уже был. И понятно, куда она его послала…
– Слышишь ты меня?
– Слышу, – не поднимая глаз, сказал Гришка.
Благодаря бога, что сын не смотрит на него, Илья встал, пошел в дом. На душе было отвратительно.
В сенях его остановила расстроенная Дашка:
– Отец, как же нам быть теперь? Я думала, Гришка со мной по столикам ходить будет, а как же ему с таким лицом…
– А что я могу теперь поделать?
– Может… может, ты мне сыграешь? Это совсем просто, ты этот романс знаешь. Там всего семь аккордов! Пожалуйста!
Минуту Илья смотрел в заплаканное лицо дочери. Затем, стараясь, чтобы в голосе не проскользнула радость, сказал:
– Убиться мне с вами. Идем попробуем.
Глядя прямо перед собой и прижимая к груди сумочку, Маргитка шла по Солянке. Она старалась идти быстро, но ноги сами собой замедляли шаг: это была последняя улица перед Хитровым рынком – самым гиблым местом Москвы. Обширную площадь Хитровки занимали ночлежки, кабаки и доходные дома, забитые оборванцами всех мастей. По залитым помоями переулкам болтались проститутки от семи до семидесяти лет, ползали нищие с полуголыми увечными детьми, орали торговки требухой и «рванинкой», собирающейся в трактирных отбросах. Ближе к вечеру появлялась хитровская аристократия – воры. Здесь обитали и «портяночники», не гнушавшиеся раздеть своего же брата нищего, и «фортачи», промышляющие по окнам, и «поездушники», на ходу вырывающие сумки и саквояжи у благонамеренных граждан, и самый решительный элемент – «деловые ребята», у которых водились и ножи, и револьверы. Хитровка была воровским царством, куда обычный москвич и в мыслях не держал зайти даже средь бела дня. Будочники, «державшие» Хитров рынок, были «своими в доску» и «деловых» без лишней надобности не беспокоили, а воры, в свою очередь, не трогали их. В трактирах Хитровки можно было отыскать и беглых каторжников, но искать никому не хотелось: даже полиция не рисковала соваться в «Пересыльный» или «Сибирь». Самым отчаянным местом считался трактир под неофициальным названием «Каторга», где продавали выпивку, держали притон, скупали краденое и прятали беглых. Именно там назначил Маргитке встречу Сенька Паровоз.
Извозчик довез Маргитку до начала Солянки, в Спасо-Голенищевский переулок, а дальше, сколько она ни сулила денег, ехать отказался. Когда же Маргитка попросила проводить ее до Хитрова рынка, старик чуть не свалился с козел, замахал руками и, перекрестившись на церквушку, торжественно заявил, что и пятки его в этой выгребной яме не будет.
«И вам, барышня, там делать нечего! Ей же богу, разденут и в чем мать родила по улице пустят! И хорошо если разденут только, а то могут и… Не место вам там вовсе! Хочете – обратно без платы свезу?»
Больше всего Маргитке хотелось согласиться и поскорей прыгнуть обратно в старенькую пролетку. Но она хорошо помнила лицо Сеньки вчера, на крыльце дома. Он не шутил. И поэтому Маргитка покачала головой, расплатилась с причитающим извозчиком и, прижимая к груди сумочку, отважно зашагала вниз по Солянке. Собираясь на Хитровку, она постаралась одеться похуже, а из сумочки благоразумно вынула все, кроме огромного столового ножа, похищенного у кухарки.
Солянка заканчивалась. Прилично одетых людей навстречу попадалось все меньше, зато нищие множились на глазах. Они с изумлением посматривали на брюнетку в потертом сером платье и обтрепанной шали, которая крепко прижимала к груди ридикюль странных очертаний (нож уже проткнул ткань в двух местах) и затравленно озиралась по сторонам. Какая-то оборванка с завернутым в грязные тряпки младенцем подошла к Маргитке:
– Подайте на ребеночка, барышня благородная…
Маргитка шарахнулась в сторону, чуть не уронив сумку. Хотела было сказать, что у нее нет ни копейки, но язык словно примерз к зубам. Нищенка с минуту молча мерила ее блеклыми, пустыми глазами, затем презрительно буркнула: