– Спой что-нибудь, – внезапно попросил он. По его тону Мария поняла: возражать опасно. Подошла было к роялю, но Граф властно кивнул на гитару, висевшую на стене. Сняв ее, Мария села на пол – подальше от Графа, – пробежалась пальцами по ладам, проверяя настройку, взяла аккорд. Вполголоса запела «Невечернюю». Когда-то на концертах они со Славкой пели эту песню вдвоем, и по онемевшему залу плыл запах сырой полыни и ветра, слышался дальний перестук копыт и скрип колес. Казалось, еще немного – и можно будет увидеть поднимающуюся из степного тумана луну. Кто еще смог бы спеть так?..
– Ай, да не вечерняя,
Не вечерняя ли да заря…
Зорька ведь как спотухала…
Резкий скрип пружин – Граф вскочил. Перед Марией мелькнуло его искаженное лицо. Вырвав из ее рук гитару, он швырнул ее об пол. Раздался треск, визг порванных струн. Следующий удар получила Мария. Каким-то чудом она успела закрыть лицо, и Граф ударил ее в грудь, отбросил в угол. Упав, Мария скорчилась на полу. Сдавленно прошептала:
– Ты… ты же сам велел петь…
Граф стоял у стены. Молчал. В наступившей тишине отчетливо слышалось его тяжелое дыхание. Мария подползла к гитаре, прижала к груди сломанный гриф, разрыдалась:
– Это же матери гитара… краснощековская… Ей сто лет было… Да что с тобой творится?! От страха бесишься? Чтоб тебя поскорей на тот свет отправили!
– А ты обрадуешься? – не оборачиваясь, спросил он. Мария замерла. Пальцы, сжимающие гитарный гриф, похолодели. Но Граф, не взглянув на нее, тихо, неприятно рассмеялся.
– Нет… Никогда не найдут. Король – сумасшедший… Неужели он думал, я это в своем доме буду держать? Или у вас, потаскух? Гаджо бишэрэскиро [51] …
Мария выпустила гриф из рук. Медленно, превозмогая боль, поднялась. Граф по-прежнему стоял лицом к стене, не видя ее, и вздрогнул, когда Мария, подойдя сзади, обняла его за плечи.
– Ты… что? – хрипло спросил он.
– Поди сюда. – Мария взяла его за руку, заставила сесть на тахту, сама взобралась туда же. Отчаянно, выдавая ее, дрожали пальцы, и Мария зажала их между коленями. Когда дрожь немного успокоилась, она вытянула руку, погладила взлохмаченную голову Графа. Он что-то проворчал сквозь зубы, попытался отстраниться.
– Что, морэ, – плохи дела? – тихо спросила она. – Ну, иди ко мне.
Секунду он еще медлил. А затем судорожно уткнулся в грудь Марии.
– Ма-ашка… Прошу, ну, прошу тебя – поехали отсюда! Ты одна, замуж все равно никто не берет… С эстрады ушла, из театра выгнали… Мангав [52] , мангав – поехали! Теперь богатые будем, вся в золото у меня оденешься! Ну что же ты, сука, ломаешься, что ж ты… Кому ты еще нужна? Ты же меня любишь! Ну, скажи, что нет! Скажи! Любишь же!
Мария, молча, отворачивалась от поцелуев Графа. Наконец, не сдержавшись, с силой оттолкнула его:
– Ты с ума сошел! Что мне – жить надоело?! Кто тебе даст героин за границу вывезти? Чтоб я еще из-за тебя в тюрьму села – не дождешься!
– Дура… Через два дня он в Румынии будет, а там…
– Ка-ак?.. – ахнула она, забыв об осторожности. Граф, подняв голову, взглянул на нее в упор. Марии вдруг показалось, что он совсем не пьян. Узкие глаза блестели холодно, мрачно.
– Поедешь со мной, если скажу? Клянешься?
– Клянусь! – выпалила Мария. Не сводя с нее глаз, Граф кивнул на икону:
– Забожись.
Встав, Мария сняла со стены Троицу в золотом окладе. Икона оказалась неожиданно тяжелой: она чуть не выпустила ее из рук. Закрыв глаза, коснулась губами пыльного дерева:
– Клянусь, что с тобой буду. Всегда.
Граф взял у нее из рук икону, осторожно повесил на место. Вернулся на тахту и повалился рядом с Марией.
– Ну, говори. – Она смотрела в темную стену. – Обещал.
Через полчаса Граф храпел, лежа на тахте вниз лицом. Мария сидела рядом. Глаза ее были сухими, губы что-то беззвучно шептали. На полу в свете уличного фонаря тускло блестели обломки гитары.
* * *
Утром под окном раздался резкий автомобильный гудок. Король проснулся первым, вскочил на подоконник и показал стоявшему внизу Лягушонку кулак. Тот в ответ постучал пальцем по запястью и скрестил руки на груди, приняв позу оскорбленного Наполеона. Король кинул взгляд на часы, охнул и начал одеваться.
Под одеялом сонно пошевелилась Марго.
– Куда, господи… Неймется?
– Дела, – натягивая тельняшку, Король вспомнил вчерашний вечер. Темный зал ресторана, девчонка с гитарой, тихий голос: «Зайди завтра к Петро…» Что могло у него случиться?
Когда Король спустился вниз, Лягушонок уже сидел в «девятке», деловито отдавая сгрудившимся «быкам» какие-то распоряжения. Увидев Короля, те отошли. Он сел рядом:
– Поехали на Абельмановку.
С Зямкой в это утро творилось что-то неладное. Он не задал Королю ни одного вопроса, вел машину молча, что само по себе было исключительным случаем, и его загорелая курносая физиономия выражала глубочайшую задумчивость. Король, однако, не придал этому значения, озабоченно прикидывая – что стряслось у семейства Метелиных.
Его тревога резко возросла, когда машина въехала в знакомую арку на Абельмановке. Цыганский двор гудел, как улей. Цыгане кружками стояли на тротуарах, размахивали руками, взволнованно что-то обсуждали. Женщины перебегали от одной кучки к другой, воздух звенел от их пронзительных голосов. Короля встретили настороженными взглядами: сразу несколько человек умолкли на полуслове. Он постарался не обращать на это внимания. Заметив на табуретке у подъезда бабку в красном платке, подошел к ней:
– Тетка, Петро дома?
– Сдохнуть тебе! – с сердцем пожелала она. – Дома! Заходи, раз явился…
Дверь в квартиру на втором этаже была распахнута настежь. На лестничной клетке тоже стояли цыганки, увидев Короля, они молча метнулись вниз по лестнице. Он вошел. На полу темной прихожей сидели дети. Худенькая девочка в застиранном голубом платье держала на руках грудничка. Она тяжело, не по-детски взглянула на Короля из-под падающих на глаза волос. Позвала:
– Дадо [53] !
Из комнаты показался Петро – взлохмаченный, небритый. Мутные глаза с набрякшими веками взглянули на Короля, не узнавая. В первую минуту Король решил, что цыган пьян, но знакомого запаха не почувствовал.
– Морэ, что с тобой? Это я.
– Вижу, – хрипло сказал Петро. – Что – полюбоваться пришел? Ну, пойдем.
В маленькой комнате было наглухо закрыто окно. На полу лежали скомканные вещи, табуретку венчал алюминиевый таз, в котором мокли тряпки. Было очень душно, пахло чем-то горьким. На разобранной кровати кто-то лежал, отвернувшись к стене и с головой накрывшись ватным одеялом. Король покосился на Петро, но цыган стоял у двери, прижавшись лбом к косяку, и не обернулся даже на оклик. Помедлив, Король подошел к кровати, осторожно откинул одеяло.