– Ладно, черт с тобой. Идем в дом, – наконец сказал Митро, поворачивая к крыльцу. Яшка пошел за ним. Уже возле ступеней, в освещенной полосе, Митро спросил: – Забожиться мне в том, что сказал, сможешь?
Сын отозвался не сразу. Митро пришлось около минуты смотреть на него в упор, прежде чем Яшка сумрачно, не поднимая головы, сказал:
– Божиться не буду.
– Врал, стало быть… – голос Митро потяжелел.
– Нет. Но и поклясться не могу. – Яшка взошел на крыльцо дома, обернулся к отцу. Медленно, словно раздумывая над каждым словом, выговорил: – Пока я ей нужен был, я ее не бросал. На этом икону тебе поцелую. А сейчас она и сама управится. Не беспокойся, она замужем, хорошо жить будет.
– Скажи, а жена твоя… – Митро умолк на полуслове, но Яшка догадался:
– Она никому ничего не скажет. Слово даю.
Митро не спеша поднялся на крыльцо. Подтолкнул Яшку впереди себя в открытую дверь и ненадолго задержал руку на его плече.
– Пойдем к нашим. Ночь давно.
По постелям обитатели Большого дома разбрелись далеко за полночь, но в маленькой комнате наверху, где вдвоем скрылись мать с дочерью, свет не гас до утра. Там плакали, обнявшись, и разговаривали, и смеялись, и удивлялись, и снова плакали. Гришка, который в соседней комнате тщетно пытался задремать рядом со спящей женой, невольно вслушивался в приглушенные голоса. Разобрать разговор, то и дело прерываемый рыданиями то Насти, то Дашки, он не мог и отчетливо слышал лишь имя отца. В конце концов он сам не заметил, как заснул, и очнулся от скользнувшего из-под занавески раннего луча. Сев на постели, Гришка кинул испуганный взгляд на ходики, увидел, что уже восьмой час, понял, что проспал насмерть, и, шепотом чертыхаясь, забегал по комнате в поисках штанов.
– Куда в такую рань, боже мой… – не открывая глаз, пробормотала Анютка, но Гришка не ответил и, кое-как одевшись, вылетел из комнаты.
Путь предстоял неблизкий – через всю Москву, в Таганку. К счастью, на углу Садовой оказался извозчик. Дедок в рваном малахае запросил немыслимую цену – полтинник, но Гришка, не торгуясь, вскочил в пролетку. Вскоре та, скрипя и раскачиваясь на старых рессорах, катила в сторону Тверской.
В храм Успения Богородицы на Гончарной Гришка вошел, когда шла уже вторая половина службы. Людей в церкви на утренней литургии было много, это были небогатые обитатели Рогожской слободы: купцы, мастеровые, фабричные с женами, цыгане, приходившие в церковь целыми семьями. Гришка почти бегом влетел в церковь, на ходу сдергивая картуз, торопливо поклонился в дверях, зашарил глазами по стоящим к нему спинами прихожанам. Сразу же увидел большую семью Картошек, занявших почти половину левого придела. С удовольствием отметил, что сегодня Картошки явились не все: по крайней мере, главы семьи Фетиньи Андреевны не было. «Захворала, что ли, старая ведьма?» – обрадованно подумал Гришка и, забыв извиниться перед богом за недостойные мысли, начал искать глазами Иринку.
Слава богу, она была здесь. В знакомом Гришке сером, простом, уже расставленном в талии платье, в розовом газовом шарфе, наброшенном поверх уложенных в тяжелый узел волос. Не сводя с Иринки глаз, Гришка подошел ближе. Он не видел ее больше двух месяцев; последний раз они встречались за день до его отъезда в Крым, в этой же самой церкви, но тогда рядом с Иринкой стояла свекровь, и несчастная Гришкина любовь не смела даже глаза оторвать от иконостаса: Гришке достался лишь один взгляд, да и тот испуганный донельзя, и слабая улыбка. В глубине души Гришка понимал, что опасны даже эти встречи в церкви: стоит ему раз-другой показаться на глаза кому-нибудь из Иринкиных невесток, стоящих тут же, рядом, – и все пропало, разговоры пойдут по всей Москве. Но поделать с собой он ничего не мог: особенно после того, как увидел улыбку Иринки. Строго говоря, это движение ее губ даже улыбкой не было: так, едва заметное дрожание, которое, в общем-то, можно было истолковать как угодно, вплоть до подавленной зевоты. Но все два месяца в Крыму Гришка вспоминал эту улыбку, и лицо Иринки, и ее осторожный взгляд из-под ресниц и думал только о том, как, вернувшись в Москву, он в первое же воскресное утро помчится в таганскую церковь. И вот вам, пожалуйста, – чуть не проспал. Интересно, ждала ли она его?
Осторожно, прячась за спинами увесистых купеческих жен, Гришка подошел совсем близко к семейству Картошек и, пугаясь собственного нахальства, занял место прямо за плечом Иринки. Несколько минут прошло в томительном ожидании, Гришка в упор смотрел на розовый газовый шарф, на худенькие плечи, отчаянно твердя про себя: «Обернись, лачинько, обернись… Я здесь, я тут, я к тебе пришел… Скоро служба кончится, Иришка, обернись, девочка…» Но ничего не помогало: Иринка продолжала стоять лицом к алтарю, вместе со всеми крестясь и отдавая поклоны. Гришка совсем уже отчаялся и подумывал даже о том, чтобы обнаглеть окончательно и встать рядом с Иринкой, когда сзади его потрогали за плечо.
– Передай к Богородице, мил человек… – попросил скрюченный дядька с испитым лицом, протягивая двухгрошовую свечу. Гришка машинально взял… и через мгновение пробормотал:
– Спасибо, господи.
Лучшего нельзя было и желать. Гришка шагнул вперед и тронул стоящую перед ним Иринку за руку. Она обернулась – и дух захватило от плеснувших ему в лицо огромных, темных, как тьма египетская, длинных глаз, сразу же ставших испуганными.
– Передай свечу… – шепнул ей Гришка.
Она безмолвно протянула руку. Когда пальцы их соприкоснулись, церковный хор во главе с огромным, волосатым, как леший, протодьяконом Порфирием грянул «Богородице, дево, радуйся». От голоса Порфирия задрожали свечные язычки, все прихожане усердно закрестились, и Гришке показалось, что целую вечность они с Иринкой смотрели друг на друга, держась за тоненькую дешевую свечку. Слабый огонек бился между ними, освещая худое лицо Иринки, отражаясь в ее глазах, прямо, пристально смотрящих на Гришку, и он коснулся ее пальцев, и она не отдернула руки и слабо, осторожно, но все-таки улыбнулась ему, и теперь уже у Гришки не было никаких сомнений: эта улыбка, настоящая, без притворства и боязни, улыбка Иринки – только для него.
Иринка опомнилась первой и потянула задрожавшую в ее пальцах свечу на себя.
– Джа… – шепнула она чуть слышно, движением подбородка указав Гришке на двери церкви. – Джа… Ман-гав… [32]
Он кивнул – счастливый, ошалевший от неожиданной радости. Круто повернулся на каблуках и, забыв перекреститься, пошел к дверям. Служба кончалась, и Гришка еще рассчитывал посмотреть, как Иринка пойдет из церкви.
В церковном дворике цвел шиповник, клонила к земле ветви созревающая калина, свистели зяблики. Стоя за высокой дверью, Гришка видел, как мимо него проходит из церкви народ и как все семейство Картошек движется к ограде, оживленно, словно и не со службы вышли, беседуя о каких-то делах. Иринка шла последней, но, к изумлению Гришки, даже не подняла ресниц.
Его словно холодной водой окатили. Гришка отчаянно досадовал на себя за то, что не окликнул ее, не присвистнул хотя бы, когда Иринка проходила мимо: может, она его не заметила или решила, что ушел… Кляня себя, он вышел из-за двери – и в этот миг Иринка, прикрывающая за собой резную калитку церковной ограды, подняла взгляд, в упор посмотрела на него. Вздохнула. Закрыла глаза, словно от внезапной боли, и снова улыбнулась. И улыбка эта была такой горькой, так старящей ее, что у Гришки защемило сердце. Иринка давно ушла, а он все не двигался и смотрел на то место, где она только что стояла, а горло сжимала острая судорога.