— Восемьсот шестьдесят пять и четверть!
Избор посмотрел на столб, с которого Ротгкхон торопливо стер угольные черточки, на бересту, на Лесослава. На лице его было написано такое изумление, словно иноземец только что оживил у него на глазах прошлогоднего мертвеца.
— И сколько выходит на каждую долю? — поинтересовался княжич.
— Одна целая и пятьсот девяносто восемь… Совершенно жуткая дробь получается. Сейчас прикину… Если по полторы гривны на каждую долю отвести, тысяча двести девяносто восемь гривен получится. Коли пять гривен богам в благодарность за победу одержанную пожертвовать, то все сойдется.
Посмотрев на перемноженные косой матрицей неведомые руны, князь почесал в затылке:
— Избор, проверь…
Волхв тяжело вздохнул, забрал уголек, сел на корточки и стал выписывать на досках какие-то линии и значки, старательно шевеля губами, то и дело почесывая нос, отчего тот очень быстро почернел, как головешка. У него над затылком завис Радогост, очевидно проверяя подсчеты. Наконец, упершись задом в дворцовую дверь, Избор признал:
— Все совпадает. По полторы гривны доля, и пять остается.
Радогост, пройдя по краю крыльца, вперил взгляд в косую матрицу иноземца всего с пятью строчками. Задумчиво кашлянул, но все же спросил:
— Как ты это сделал?
— Позиционный счет… — пробормотал Ротгкхон, мысленно проклиная себя за неосмотрительность. Ведь знал же, знал, что прилюдно совершать непостижимые чудеса в мирах начального уровня нельзя! Что начнут пугаться и подозревать во всяких гадостях! И вот поди же ты — засветился…
— Как он делается?
— Меня в детстве заставляли выучить на память таблицу умножения, — нашелся сотник. — Всю, очень большую. Пятью пять двадцать пять. Шестью восемь сорок восемь. Большую часть нужных ответов я и так помню, а чтобы не запутаться — нужно просто правильно записать…
— А-а… — задумчиво кивнул седой волхв, рассматривая непонятные знаки. То ли поверил, то ли нет, но спрашивать больше ничего не стал.
Дружинники же тем временем продолжали обсуждать правильность дележа добычи. В здешних условиях они были весьма непросты, поскольку золото, серебро и меха имели самостоятельную и сильно меняющуюся ценность. Получалось как бы три разных валюты, и всем хотелось заполучить именно ту, которая сулила большую выгоду на ближайшее время, когда меха к зиме начнут дешеветь, а серебро дорожать. Золото на общем фоне казалось самой большой ценностью — но только для тех, кто его копил, а не тратил. Расплачиваться золотыми гривнами, каждая ценой в двух лошадей, на торгу было крайне неудобно. Среди дружинников примерно поровну оказалось и тех, и других — но долю им полагалось платить равную. В смысле — равным воинам — одно и то же. Ибо меха норовили подешеветь, а серебро подорожать…
В общем — мрак!
К удивлению Ротгкхона, общий язык найти все-таки удалось. Дружина побратимская получила по гривне золотом и половину серебром, черная сотня — серебро, остальные новики — всю добычу мехами. Остатки мехов, золота и серебра замотавшийся тиун разделил примерно на равные доли по своему усмотрению, после чего они были разыграны между сотниками самым простым способом — по жребию. Таким образом в руки вербовщика попало две горсти серебряных украшений и девять охапок горностаевых шкур. Это ему еще повезло: боярину Валую добыча досталась беличьими шкурками — восемьдесят сороков. Четыре изрядно нагруженных лошади. Лесослав смог увязать свою долю на одной.
Домой он привез все это во второй половине дня, на этот раз обнаружив незапертую калитку. Зимава выскочила на крыльцо запоздало, сбежала во двор, замедляя шаг, добрела до него, уже медленно переставляя ноги:
— Ты вернулся, Лесослав? Вижу, не с пустыми руками.
— Да, сегодня у князя добро раздавали, — отпустил он подпругу, позволяя узлам свалиться на упругую желтую солому. — Мне тоже кое-что досталось. Про Плену я спросил, Избор советовал обождать дней пять. Опытная знахарка должна вернуться, ее в Чернигов к тамошнему боярину знатному звали. Лучше нее хвори людские никому не ведомы.
— Обождем, — согласилась девушка, погладила лошадь по морде и побрела обратно к дому.
— Зимава! — окликнул ее Ротгкхон. — Зимава, что случилось? На тебе лица нет! Тебя кто-то обидел?
— Нет, все хорошо, — покачала она головой.
— Зимава, постой! — нагнал ее леший. — Я же вижу! Ты грустна, как никогда. Скажи, что случилось? Ну, признавайся! Я все исправлю.
— Ничего, — подняла она лицо к своему мужу. — Просто сегодня я не успела к воротам. Чаруша с соседскими девочками гулять на реку побежала, а калитку не закрыла. Вот я тебя встретить и не смогла.
— Ну и что?
— Разве ты не знаешь? Ты обнимаешь и целуешь меня только прилюдно. На улице, или когда гости заезжают. Нет, я знаю, ты делаешь это, чтобы все думали, будто у нас нормальная семья. Просто… Просто мне нравится, когда ты меня целуешь, когда обнимаешь. Я ждала этого сегодня, но не успела. — Она заглянула ему в глаза и несмело улыбнулась: — Нет, ты не думай, все хорошо. Я ничего не прошу. Я буду внимательней, и в следующий раз успею. И ты меня обнимешь, закружишь, расцелуешь. Никуда не денешься. Все хорошо… — Она тихонько похлопала ладонью по его сильной груди и ушла в дом.
Ротгкхон сделал было шаг следом, но вовремя остановился. Вернулся к тюкам, открыл сарай, зашвырнул добычу внутрь, с треском захлопнул дверь, подпер поленом и для надежности врезал снаружи кулаком:
— Проклятье!
До чего легко все было раньше, когда она рычала на него и требовала близости! Держать дистанцию было очень просто: терпи прилюдно и облегченно шарахайся наедине. Но после его похода туземку словно подменили. Она ничего не требовала, не просила, не хотела. Она просто была рядом. И рядом с ней было легко. Так легко, что порою ее стало не хватать, что он думал о ней в самые странные моменты. Особенно, когда в голове всплывало дурацкое: «подвиг или не подвиг?».
Вот и сейчас — почему ему захотелось обнять туземку? Из жалости? Или в душе появилось что-то еще?
Учение четвертого друида гласило: хочешь понять свое отношение — откажись. Прими решение — и откажись. Вздохнешь с облегчением — значит, ты себя обманывал, и тебе это не нужно. Испытаешь горечь и сожаление — плюнь на решение, ибо ты теряешь что-то важное и нужное.
— Уродливые дикарки окраинных планет не бывают нужными имперскому офицеру, — настала его очередь гладить местную скотинку по вытянутой мохнатой морде с большими грустными глазами. — Не бывают, правда?
Он облизнул губы, отпустил поводья и поднялся по ступеням крыльца.
Зимава месила тесто, когда услышала, как приоткрылась и закрылась дверь, ощутила осторожные шаги. Даже не оглядываясь, по застучавшему своему сердечку, она поняла, кто у нее за спиной, но обернуться не решилась. Ведь если крадется — значит, надеется остаться незамеченным. По затаенному дыханию она узнала, что он приблизился, остановился за спиной. Чуть наклонился. Колыхнулся воздух совсем рядом, его губы оказались возле ее шеи — так близко, что девушка почувствовала их тепло, которое переметнулось на нее саму, жгучей, мучительной и сладостной волной прокатилось по телу. От этого странного, непривычного чувства Зимава чуть не застонала, но сдержалась, замерла, вонзив пальцы глубоко в тесто.