Ксеня насторожилась. Тяжелое, странное ощущение сгущалось, и казалось, что за окном стоит не майский вечер, а ночная зимняя чернота – стылая, страшная, откашливающаяся хриплым простуженным ветром. Возле лампы мельтешило какое-то полупрозрачное насекомое с длинными ломкими ногами и выпуклыми фасеточными глазами, и Ксеня вдруг почувствовала отвращение. Она быстро подошла к окну, распахнула створки и махнула на насекомое рукой, как на кошку.
– Брысь!
Насекомое заметалось по комнате и в конце концов затаилось где-то за шкафом. Ксеня представила, как оно смотрит на нее оттуда своими бледно-зелеными прозрачными глазами, и ей стало противно.
«Но где же кошки?»
Выключив свет, она вышла из комнаты и пошла по коридору, отчего-то стараясь ступать тихо. В спальню родителей она заглянула лишь на секунду – кошки редко заходили сюда, предпочитая кухню, Ксенину комнату и гостиную: в спальне сильно пахло духами матери и ароматическими свечами с отдушкой апельсина, а звери его не переносили.
– Кис-кис-кис, – шепотом позвала Ксеня, нащупывая на стене выключатель, потому что темнота накрыла дом, словно сачком.
И вдруг увидела Люцифера.
Точнее, сначала она увидела два фосфоресцирующих зеленоватых огонька в конце коридора. И лишь затем – силуэт зверя, сидевшего в сумерках перед дверью в чулан.
– Лютик, где ты был? – негромко спросила Ксеня, подходя ближе.
В ответ кот повернулся к ней, открыл пасть и зашипел.
От удивления Ксения замерла. Кот не мог на нее шипеть. Люцифер ее обожал, готов был таскаться за ней по всему дому, терпел любые процедуры, если их проводила хозяйка… Но сейчас он шипел, и глаза его, казавшиеся в темноте зелеными, горели злобой и яростью.
Присмотревшись, она увидела, что шерсть на его затылке стоит дыбом, и перевела взгляд на дверь чулана. Ксеня помнила, что закрывала ее, когда в последний раз заходила за наполнителем для кошачьих лотков. Сейчас дверь была приоткрыта, и в щели что-то белело.
Быстро и бесшумно, как только могла, Ксеня метнулась на кухню, дрожащей рукой открыла ящик и схватила длинный тесак, которым отец разделывал мясо. Обхватив покрепче деревянную ручку, она вернулась обратно – к Люциферу, сторожившему возле двери.
– Отойди, – шепотом приказала она. – Лютик, отойди!
Люцифер встал, но никуда не пошел, а остался стоять на месте, выгнув спину и вздыбив шерсть. В эту секунду он был страшен – огромный черный кот, изуродованный ротвейлером, ощеривший пасть, как собака. Ксения коротко глянула на него, затем включила свет в коридоре, одновременно ударив ногой по двери в чулан.
Дверь стукнулась о стену, прямоугольник света упал на пол, и Ксеня выставила перед собой нож, защищаясь. Однако на нее никто не напал.
Чулан оказался пуст. Пирамида из банок с кошачьим кормом, стоявшая у стены, развалилась, и весь пол был усыпан банками и коробками. На одном крючке висела сорванная шторка, прикрывавшая полки…
И качалась створка распахнутого окна, ведущего в сад.
Вернувшись вечером из санатория, Илюшин зашел в столовую и обнаружил, что в ней никого нет. Подумав, он решил, что вполне может сам разогреть себе еду, тем более что еще утром хозяйка любезно сообщила ему, что на ужин его ждет рыба. Сковородка, как и ожидал Макар, обнаружилась в холодильнике, а на ней – три ровных куска розоватой горбуши, возле которых горкой лежали разноцветные кубики тушеных овощей.
Илюшин поужинал без особого аппетита, отметив, что в доме стоит удивительная тишина. За приоткрытым окном, затянутым тонкой белой сеткой, разговаривал теплый майский вечер: шелестел зеленеющими ветвями, чирикал воробьиными голосами в палисаднике, гавкал бодрым собачьим лаем на проезжающую по дороге машину… Май приникал к сетке и дышал сквозь нее нежным весенним дыханием, пытаясь согреть дом и живущих в нем. В комнату же доносились лишь отголоски радостного гомона, словно белая сетка была защитой не от комаров и мух, а от звуков, которые могли нарушить дремоту дома.
Впрочем, дремота была притворной. Макару казалось, что за ним все время наблюдают – незаметно, вполглаза. Сняв сковородку с плиты, он даже обернулся к окну, но, как и ожидалось, никого там не увидел. В истории с привидениями Илюшин не верил и потому, задумчиво жуя рыбу, пытался найти убедительное объяснение происходящему в доме. Ничего не придумав, он решил, что нужно сегодня же подняться на чердак – посмотреть, куда могла скрыться женщина, которую видела Заря Ростиславовна.
Заварив чай, Макар обнаружил, что ложечки для сахара на сушилке нет, и выдвинул ближайший к мойке ящик, в котором лежали бледно-голубые и зеленые салфетки. В следующем ящике Илюшин увидел все столовые приборы, кроме чайных ложечек. Усмехнувшись, он открыл третий, но сразу понял, что и здесь нет того, что ему нужно: в ящик свалили консервные ножи, крышки от баночек, две скалки для теста, рулоны прозрачных пакетов… Он уже собирался задвинуть ящик, как вдруг увидел между скалкой и консервным ножом серебристый край рамки от фотографии.
Макар немедленно вытащил фотографию и поднес к свету снимок, на котором две сестры Шестаковы кокетливо улыбались фотографу, прильнув друг к другу, как на старых открытках. Сходство с дореволюционными открытками усугублялось искусственным состариванием черно-белого снимка и еще тем, что на обеих девушках были надеты длинные несовременные платья, очень им шедшие. Белокурые локоны вьются, в широко распахнутых глазах – смех и лукавство, а линии прекрасных губ очерчены так, словно снимок ретушировали.
– Занятно… – протянул Илюшин, ощущая себя человеком, узнавшим давно известную всем новость. Но его «занятно» относилось не к ретуши, которой баловался фотограф, и не к красоте сестер.
Отчего-то никто, включая Валентина Корзуна, не сказал ему, что Роза и Эльвира Шестаковы были близнецами – похожими как две капли воды.
Яков Матвеевич вернулся домой со встречи с бывшими коллегами в отличном настроении, покормил уличную собаку – она прибилась к этим домам и не собиралась никуда уходить, делая вид, будто охраняет территорию от кошек, – и даже погладил ее по теплой бугристой голове, после чего собака оторвалась от миски и удивленно посмотрела на него: прежде этот сухой старый человек избегал ее трогать, а сама собака не навязывалась.
– Ешь, дура, – строго приказал Яков Матвеевич. – Доедай кашу.
И ушел в дом.
Однако долго там не смог оставаться – его переполняли впечатления вечера, и Афанасьев, выключив раздражающий телевизор, моловший всякую чепуху, вышел на крыльцо. Он даже стал что-то напевать себе под нос, вспоминая, с каким уважением встретили его коллеги, собиравшиеся раз в пять лет, как нашли ему лучшее место за столом ресторана и первый тост подняли, само собой, за встречу, второй – за то, чтобы и через пять лет собраться в таком же составе, а третий – за него, старика Афанасьева.