Забавный феномен, однако безобидный (если не считать огорченных фермеров).
Тоха не знал, рожь перед ним или пшеница, а может, какой-нибудь ячмень: не ботаник он. Просто поле чего-то злакового. И от края до края расписано кругами, эллипсами, какими-то дугами и вовсе непонятными, но гармонично встроенными в общий узор фигурами. Если это рисовали ежики, то они должны были со всей России собраться и из Европы помощь позвать, не говоря уже о предварительных уроках художественного мастерства. Если мистификация, то шутникам потребовалось бы несколько дней работы под носом у свинок, охранявших свой самый ценный объект, – Тоха не верил в существование подобных экстремалов.
Картина завораживала. Масштабом. Идеальной симметрией всех частей. Удивительной гармонией – вписалась в поле, будто была здесь всегда, изначально. Мазок кисти сумасшедшего художника. Что-то было во всем этом от необычного изобразительного искусства. Не простые пейзажи и портреты, не маринистика какая-нибудь или аппетитные натюрморты. И само собой, не тот тихий ужас, когда, вылив на кусок сукна полведра гудрона, оставляют на нем оттиск собственной потасканной задницы, называют эту испохабленную тряпку «Депиляция Афродиты», после чего продают богатым идиотам за бешеные бабки под видом «прорыва на новые горизонты». Нет – ничуть не похоже на дешевый развод от богемной мафии. Доводилось Тохе видеть абстрактные картины, от которых было трудно отвести взгляд, – титаническая работа художника и непознаваемые глубины его фантазии (или просто под эксклюзивной травой кистью махал). Вот и здесь что-то подобное, но гораздо сложнее и несопоставимо масштабнее.
Холст площадью в квадратный километр…
Никодим, стряхнув оцепенение, пришел в себя первым. Поспешно перекрестился, зычно произнес в рифму:
– Свыше нам знаки дают – дни последние настают.
Тоха, не удержавшись, ответил на это в своей манере:
– Слишком уж давно предупреждают – я первый раз о таком явлении в сказке «Конек-горбунок» читал. А сказочка-то старая…
Народ, забравшийся на мало-мальски высокие точки, начал шумно обсуждать увиденное, но начавшийся ропот прервал окрик Никодима:
– А ну цыц все! Посмотрели – и хватит! Мало вам чудес было? Одним больше, одним меньше… Приехали, ребята! Здесь разделяемся – идем делать свое дело. Пожелайте удачи генералу и его бойцам – если они свою работу выполнят хорошо, нам полегче жить станет. А там и вообще все наладится. По коням, ребятки, – поможем служивым.
* * *
Идея Тохи была проста, как и все гениальное. Задача ведь была поставлена элементарная: между стволом орудия и целью не должно быть препятствий. При дистанции в три-четыре километра и наличии городской застройки добиться этого можно лишь одним способом – поднять самоходку на приличную высоту, чтобы наведению не мешали разные многоэтажные хибары и зеленые скверики. Пушка, конечно, штука тяжелая, но при наличии огромного воздушного шара или дирижабля…
Тоха не стал толкать идею о дирижабле (в дурдом почему-то не хотелось). Тоха поступил проще – напряг свою память, и она в очередной раз его выручила.
Верхнеглинск получил свое название не просто так. Почему «верхне», Тохе неизвестно, а вот насчет «глинск» все было понятно даже ребенку. Город изначально был построен на месторождении глины – здесь ее добывали издавна. Смешно – глины везде ведь навалом. О каком месторождении может идти речь? Не так все просто: да – глины полно везде, но такая, как здесь, – огромная редкость, в чем ее уникальность, Тоха не понимал, но знал, что благодаря ей работают аж два завода: керамический и стройматериалов, не считая мелких производств. И целыми эшелонами сырье куда-то вывозят – говорят, даже в далекой Англии охотно покупают. Всем нужна зачем-то.
Глину добывали в нескольких местах – открытым способом. В черте города и за его окраинами чернели шрамы действующих карьеров и синели озера брошенных разработок. Горняки вгрызались в землю с каждым годом все глубже и глубже или расширяли свои ямы. Если на их пути оказывались дома, постройки сносили, выделяя хозяевам новое жилье: глина окупала все затраты с лихвой. Когда пласт уходил слишком глубоко, приходилось снимать над ним десятки метров бесполезных наносов. Огромные самосвалы вывозили породу в отвалы. С годами эти кучи вырастали все выше и выше, превращаясь в рукотворные холмы.
На карьере «Западный» богатый пласт ушел на слишком большую глубину – разрабатывать его открытым способом стало невозможно. Мощность слоя вскрышных пород стала слишком большой – затраты на их снятие последующая добыча не окупила бы.
Карьер закрыли. Самосвалы перестали вывозить грунт. А отвал остался – самый огромный отвал в городе. Настоящая рукотворная гора.
Время сгладило творение рук человеческих – куча породы еще больше стала походить на природный холм. Ветер и птицы нанесли семян трав и деревьев – склоны зазеленели, начали подниматься вездесущие тополя: их крошечные семечки на парашютах пуха всюду достают.
Стоял себе старый отвал, зеленел, радовал глаз, никого не трогал. А затем в городе поменялась власть.
Новый градоначальник остался в памяти верхнеглинцев человеком с миллионом идей и полностью атрофированной совестью. При этом ни одну свою идею он не довел до конца. Отвал, видимо, сильно мозолил ему глаза своей бесполезностью – он официально решил превратить его в местную достопримечательность. Для начала старую дорогу, что поднималась к плоской вершине, заасфальтировали. Затем наверху начали возводить какие-то белые беседки и арки, а в интервью районной газете мэр рассказал, что сделает из этой кучи мусора «Холм влюбленных». Увы, беседки и арки до ума довести не успели: разрушилась дорога. Да и как асфальту не разрушиться, если уложен был тяп-ляп на гору сыпучего грунта, да и воровали при этом безбожно.
Мэр начал реконструкцию дороги – теперь ее решили сделать бетонной. Одна к другой выкладывались аэродромные плиты, причем каждую такую плиту городской бюджет почему-то оплачивал по цене, достаточной для приобретения целого аэродрома (с самолетами). В разгар строительства у мэра вдруг возникли какие-то проблемы с высокой властью (вроде бы с кем-то там не поделился), а потом он загадочно исчез, оставив после себя кучу долгов и схваченных соучастников. По слухам, обнаружился градоначальник в одной из европейских стран, которая категорически отказывалась выдавать России преступников. По тем же слухам, устроился он там достаточно неплохо и зарабатывал на жизнь, строча заказные книжки на тему гибели российской демократии – себя при этом преподносил как пример жертвы репрессий.
Помимо долгов мэр оставил после себя единственную память – отвал почему-то начали называть Плешивкой. Видимо, в память о лысине проворовавшегося градоначальника.
В детстве и подростковом возрасте Тоха с пацанами не раз залазил на «Западный». Обзор оттуда открывался великолепный – весь город как на ладони. Зеркало городского пруда просматривалось отлично.
И длинное здание, протянувшееся вдоль его берега, тоже можно было рассмотреть без помех.