Она исчезает в лифте, прихватив с собой и рабочих, и лестницы, а я остаюсь стоять посреди коридора, изучая плоды своего труда. Это первая выставка в моей жизни. И у меня действительно все получилось! У меня в груди бурлит гордость за свой успех. Я иду вдоль коридора, касаясь каждого рисунка. От каждого из них я получаю заряд радости, взамен оставляя благодарность.
* * *
Однажды ночью, когда в доме темно, как в лесу, я иду в библиотеку, чтобы позвонить маме. Проходя мимо комнаты Астрид и Роберта, я слышу, что они занимаются любовью. Это должно меня смутить, но мне почему-то становится страшно. Добравшись до библиотеки, я сажусь в любимое кресло Роберта и, как бесценный трофей, держу в руках тяжелый телефонный аппарат.
— Я забыла тебе кое-что сказать, — говорю я, когда мама снимает трубку. — Мы назвали ребенка в твою честь.
На другом конце провода слышится облегченный вздох.
— Так, значит, ты все-таки со мной разговариваешь. Где ты сейчас? — после секундной паузы добавляет она.
— Пока я живу у родителей Николаса, — отвечаю я. — Ты оказалась права. Меня не приняли обратно.
— Лучше бы я ошиблась, — отзывается мама.
На самом деле мне не хотелось ей звонить, но я ничего не смогла с собой поделать. Теперь, когда я ее нашла, я отчаянно в ней нуждалась. Я хотела рассказать ей о Николасе. Я хотела пожаловаться на то, что он решил со мной развестись. Мне нужен был ее совет. Я хотела услышать ее мнение.
— Мне так жаль, что ты уехала, — говорит она.
— Не надо ни о чем жалеть.
Я хочу сказать ей, что никто ни в чем не виноват. Я представляю себе, как свежий воздух Северной Каролины с первым же утренним вздохом заставляет трепетать мое горло.
— Мне у тебя очень понравилось, — добавляю я.
— О господи, Пейдж, такими фразами ты будешь разговаривать с какой-нибудь дочерью американской революции после изысканного ланча.
Я тру глаза.
— Хорошо, — вздыхаю я, — мне у тебя не понравилось.
Но это ложь, и она знает это не хуже меня. Я вспоминаю, как мы с ней вдвоем обнимали едва стоящего на ногах Донегола. Я вспоминаю свои руки на вздрагивающих от плача маминых плечах.
— Я по тебе скучаю, — говорю я.
Вместо ощущения пустоты эти слова вызывают у меня улыбку. Подумать только, после стольких лет разлуки я наконец-то имею возможность сказать это своей маме. Я говорю это совершенно искренне, и, чего бы я там ни ожидала от этих слов, мир устоял, а не рухнул к моим ногам и не разбился вдребезги.
— Я не обижаюсь на тебя за то, что уехала, — говорит мама. — Я знаю, что ты вернешься.
— Откуда ты это знаешь? — угрюмо бормочу я.
Мне не нравится то, что она видит меня насквозь.
— Я должна в это верить, чтобы окончательно не пасть духом, — отвечает она.
Я впиваюсь пальцами в толстый подлокотник кресла.
— Может, я попусту трачу здесь свое время, — говорю я. — Может, надо все бросить и вернуться?
Как было бы легко находиться там, где меня любят и хотят видеть… где угодно, только не здесь. Я молчу, ожидая, что она поймает меня на слове. Вместо этого мама смеется.
— А ты знаешь, что твоим первым словом было не «мама» и не «папа», а «пока»? — спрашивает она.
Она права. Я ничего не достигну, если только и буду делать, что куда-то бежать. Я откидываюсь на спинку кресла и, закрыв глаза, представляю себе ручей, через который перемахнула верхом на Донеголе, и кружева облаков в синем небе над головой.
— Расскажи, как ты живешь без меня, — прошу я и слушаю, как мама рассказывает об Авроре и Жан-Клоде, о выгоревшей на солнце краске на облупившихся стенах конюшни, о быстро наступающей осени. Очень скоро я перестаю вслушиваться в смысл ее слов. Я просто купаюсь в звуках ее голоса.
И тут она говорит:
— Ты уже знаешь, что я позвонила твоему отцу?
После возвращения в Бостон я еще не разговаривала с отцом, поэтому не могла этого знать. Я уверена, что ослышалась.
— Что ты сделала? — переспрашиваю я.
— Позвонила твоему отцу. Мы очень хорошо поговорили. Я ни за что бы на это не отважилась, но твой приезд придал мне смелости. Точнее, твой отъезд. — В трубке воцаряется тишина. — Кто знает, — спустя несколько секунд шепчет она, — быть может, мы с ним еще встретимся.
В окружившей меня темноте столы и кресла приняли странные очертания. Они затаились и тоже чего-то ждут. Мне зябко. У меня в душе зарождается надежда. Быть может, спустя двадцать лет мы с мамой сможем помочь друг другу. У нас, конечно, все не так, как у других матерей и дочерей. Мы не станем обсуждать моих одноклассников или дождливым воскресным вечером заплетать мне французские косички. Маме уже никогда не исцелить ласковым поцелуем моих синяков и ссадин. Того, что ушло, не вернуть. Но мы можем радовать и удивлять друг друга, а это лучше, чем ничего.
Внезапно меня охватывает непоколебимая вера в то, что, если мне удастся продержаться, я заставлю Николаса понять и простить меня. Это всего лишь вопрос времени, а его у меня предостаточно.
— Я теперь работаю волонтером в больнице, — с гордостью сообщаю я маме. — Я всегда нахожусь там, где Николас, а это ближе, чем его собственная тень.
Мама молчит, обдумывая мои слова.
— Случаются и более странные вещи, — наконец отвечает она.
* * *
Макс просыпается с криком, поджав колени к груди. Когда я начинаю гладить ему животик, он кричит еще громче. Возможно, ему хочется отрыгнуть, предполагаю я, но, судя по всему, проблема в чем-то другом. Я начинаю ходить по комнате, прижав его к плечу.
— Что случилось? — спрашивает Астрид, заглядывая в дверь.
— Я не знаю, — говорю я и, к моему удивлению, эти слова не ввергают меня в панику. Я почему-то уверена, что все уладится. — Возможно, у него просто пучит животик.
Макс напрягается, и его личико краснеет. Он всегда так делает, когда ему хочется облегчиться.
— Ага, — улыбаюсь я, — ты решил преподнести мне подарок?
Я выжидаю, пока, судя по его лицу, он перестает дуться, а затем снимаю с него штанишки и меняю подгузник. Но в нем ничего нет. То есть вообще ничего.
— Ты меня обманул, — укоризненно говорю я, и он улыбается.
Я снова надеваю на Макса подгузник и усаживаю его на пол, где он тут же тянется к игрушкам. Время от времени он дуется и краснеет. Похоже, у него запор.
— Позавтракаем черносливом? — предлагаю я. — Это тебе поможет.
Несколько минут Макс тихонько возится с игрушками, но потом я замечаю, что на самом деле он не обращает на них внимания. Он безразлично смотрит куда-то вдаль. Его глаза потускнели, и в них уже не светится неуемное любопытство. Он слегка покачивается, и мне кажется, что он вот-вот упадет. Озабоченно нахмурясь, я щекочу ему животик и ожидаю привычного отклика, который наступает на секунду или две позже обычного.